или великолепно. Достаточно ему исправить всего одну цифру (интересный факт: он уже ее исправил) в дате рождения, как все поменяется, словно по волшебству. И смех и грех, как говорится. - Так-с, и кто бы мне помог с ночлегом и едой? О, молодой господин, молодой господин! Да, именно вы! Вам нужен домработник на пару одиноких деньков? Ну же, не ломайтесь! Конечно же, он вам нужен. Натан подошел к молодому альфе. На идеальной по своей комплекции фигуре сидело модное в сезоне пальто, своим видом придающее аристократичности и так пропитанному ей мужчине. Ботинки с тонким шнурком и на небольшом каблуке, перчатки, плотно облегающие ладонь, широкий шарф выгодно дополняли нехитрый наряд. Просто, но со вкусом! И вроде красив, но с таким спокойным, неживым лицом, что ни капли господину не шло. Хоть бы улыбнулся, даже состроил разочарованную мину, честное слово! Отсутствие каких-либо видимых показателей настроения нашему сироте не нравилось во многом «благодаря» скверным учителям, которые становились безэмоциональны лишь в минуты крайнего гнева. По этой же причине лица, не выражающие ровным счетом ничего, омегу пугали. Натан бы никогда не подумал, что когда-нибудь подобное ему понравится и раззадорит чуть утихшее детское любопытство. Правильно говорят, что люди не умеют предсказывать будущего... - А если же нет? Давайте честно, Вам нужны деньги? Я дам, лишь бы Вы отстали от меня. - Эй, нет! Не хочу получить монет, как попрошайка какой. Если Вы согласны расстаться со своими деньгами так просто, то дайте мне работу самую простую и минутную, я прошу. Да я хоть записку доставлю, хоть что сделаю! - Тогда... Улыбнитесь мне. - Да легко! - от досады слюна встала в глотке, но вот губы уверенно составили собой улыбку, может, вымученную, но все-таки искреннюю. Почему-то Натану захотелось, чтоб и незнакомец улыбнулся в ответ. И уголки его рта действительно приподнялись. *** Альберт терпеть не мог попрошаек, кем бы они ни были: ни бетой, ни альфой, ни красивым омегой - хотя последних было жальче остальных, так как они хрупки, беспомощны и не способны устроиться на простейшую работу без согласия сотни лиц. Впрочем, в его глазах таких нечестных «безработных» не оправдывало ничто. Заработать на жизнь надо своими руками, мозгами и умениями. Каждому воздастся по делам его. Если человек ничего не делает, дорога в небытие ему краткая, а если пытается и уверенно проходит от препятствия к препятствию, он и попрошайничать на улицах не будет. А часто таких вот «бездомных и голодных» засылали родители, захотевшие вдруг нажиться на своем ребенке. Это совсем уму непостижимо! Никогда таким «заботливым» аристократам он и талла* не подарит. Остальным попрошайкам он платить привык, потому что ему не нравилась и необыкновенная нахальность, достойная банного листа. Так же получилось с сегодняшним экс-попрошайкой. Выглядел он выходцем из детдома: ободранным, заштопанным по-бедному, в широких тонких брюках и балахоне, с ежиком светлых волос - или трущоб. Сразу, даже до его однотипных фраз, стало ясно, что ему позарез нужны деньги. Альберта пустая болтовня раздражала всегда. Почему нельзя было просто сказать, что нужны легкие монеты? Но оказалось, что тот действительно искал работу, и это поразило. Так резко никто из попрошаек подающему не отвечал. Наверное, поэтому он и отпечатался в сознании как «экс-»: сначала был, а затем перестал. Принц доселе не встречал таких людей. Его окружали посредственности, ничего не имеющие за душой, кроме золота и ассигнаций, льстецы, погрязшие в интригах и шпионажах придворные, а тут - особенный. И ведь действительно, если есть надежда, то она там, внизу. Верх Альберту был противен, пусть он и жил в нем целых двадцать три года, до поры до времени не имея и представления о бедности. Долго ему казалось, что богатым быть естественно, все люди живут так же, не хуже. Маленький мальчик ошибся. Он прошел по занесенному снегом переулку и, прежде чем повернуть к Императорскому дворцу, взглянул на столб с объявлением о поиске принцем крови жениха. Вот он, пожалуй, один из немногих плюсов родиться наследником трона - тебя не заставят жениться на первом встречном и обязательно из обеспеченной семьи. Такое практиковалось только в среде аристократов и мерно накапливающих капитал фабрикантов. Более того, выходцу из императорского дома даже закон предписывал породниться с Истинным, посланным ему Небом, а не кем-либо еще, - кровь будет чище. Иные же браки в большинстве своем заканчивались плохо, причем не только членов императорской семьи, но и других. Однако остальных этот факт именно что не волновал, отбрасывался, как вторичный и несущественный. Главное же не любовь, конечно-конечно, деньги - вот, что первично. Но даже не это самое страшное. Юноши даже взбунтоваться не смели, а позже и вовсе полностью разделяли точку зрения их отцов: «Они еще молоды и ничего в жизни не понимают». Ах, загубленные люди, черствые сердца! Альберт ускорил шаг, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Пусть его лицо, закутанное шерстяным шарфом, никто не узнавал, даже тот светловолосый парнишка (а он, кстати, какого пола?), который глядел на Альберта в упор, но меры предосторожности нужно было соблюсти. Он не любил, когда удивленные прохожие пялились на него, как на прокаженного, а омеги и вовсе облепляли со всех боков. Конечно, мучиться под пристальным вниманием все равно приходилось во время торжественных выходов и мероприятий, но они бывали настолько редко, что с ними можно было смириться. А вот с извечными пронизывающими взглядами, сопровождающими день ото дня, - нет. Такой замкнутый альфа, как он, на подобное не согласится ни за что в жизни. Будь его воля, публичные мероприятия бы проводились еще реже, в случае крайней необходимости, а не из-за придворных прихотей. Вот станет он императором и претворит этот план в жизнь. Выйдя на свет, Альберт взмахнул рукой перед собой, увидев появившийся из-за угла онтрон*. Извозчик в уважительном знаке на секунду склонил голову, а затем, уже остановив экипаж, снял шляпу: верно, он узнал, но решил вести себя тактично, не подавать виду. Альберт склонился в ответ, подал бумажку в десять таллов и после сел, даже радостный, что узнали его только в конце бурного трудового дня, а не раньше. Добраться до дворца незамеченным вообще, казалось, невозможно, обязательно встретишь кого-нибудь знакомого или того, кто хоть раз видел тебя в газетах и на плакатах. Особенно если ты человек с редчайшим цветом глаз во всей Империи - темно-синим, сапфирным. Даже зеленый самых разных оттенков - и тот был распространеннее, хотя известно, что крохотный процент жителей планеты может похвастаться такой радужкой. - Господин, - позвал Альберт, - можете остановиться здесь. Спасибо вам большое, что подвезли. Я бы без вас пропал в недрах этого города, - говорил он, уже вылезая. - Никак не привыкну узким, хитро сплетенным улочкам. - А дальше, думаете, дойдете, если так не уверены в своих ногах? - А чего ж не дойти - дорога одна, широкая. Под меня. Прощайте. Извозчик кивнул и натянул поводья. Онтрон уехал. *** «Книги на самом деле не горят, не горят страницы, листья, цветы, потому что огонь касается только тела, но не памяти, не души, вселённой в эти вещи человеком. Дух летит, не касаясь огня. Его нельзя выжечь или уничтожить, потому что он жив, пока здравствует род людской. Он исчезнет с последней душой, а пока будет плыть в памяти человечества. На самом деле, стихи не горят. Я могу вспомнить каждую собственную строчку, настолько они врезались в память. Их было не жалко сжигать. Потому что рукописи не горят». Натан сидел на старенькой кровати гостиницы, перебирая пальцами нисколько не отросшие светлые, пшеничные волосы. Под вечер ему почему-то взгрустнулось, а пламя в камине, согревающее комнату, напомнило последнюю приютскую ночь, когда он безжалостно рвал страницы любимых книг ради жизни, сжигал творения мастеров и собственные, неумелые, но все же свои. Текст, написанный рукой Натана, ему не хотелось больше всего кидать в огонь, пока он не вспомнил книжную строчку: «Рукописи не горят». Тогда рассказы, стихи, повести погрязли в рыжем пламени, как осенней грязи. - Рукописи не горят, потому что у них есть человек. Который пишет, который читает, но всегда вкладывает всего себя в каждую строчку, каждую букву. Очередная петелька на бумаге - и та вымученная, выстраданная, с корнем вырванная из груди. Ты лишаешься и получаешь - не в этом ли смысл? Поэтому рукописи не горят - чернила не просто въелись в бумагу, но в сам воздух. Горит то, что материально. Да, бумага горит, но текст - он дух, густой, как мед, но неощутимый. Он не часть тела, надо брать выше. Разве поэтому рукописи и не горят? - Постепенно его рассуждения уходили от реальности, погружая медленно в дремоту, а затем и глубокий сон. Кровать легко скрипела под проваливающимся на нее телом. Серая простынь скомкалась под складками балахона - приютской формы. В камине потрескивали дрова. Теплый воздух вокруг превратился в мед - в нем витали неуловимые всполохи вдохновения. Ветер, врывавшийся сквозь щели старых окон, походил на шепот. Слышишь? Шепот в темноте. И снег хрустел, белая пыль облепила окно. Так спокойно, так хорошо... Натан сквозь пелену дремоты все бормотал, пока очередной порыв ветерка не смел с тонких бледных губ слова. В свете огня казалось, будто короткие волосы превратились в ярк