За окнами онтрона, свободными от стекла, несся ветер и падал дождь. Прозрачные капли звенели, расшибаясь на тысячи водяных бусин о колеса и поверхности луж. Чисто, точно колокола, отражаясь в ушах. Каждая упавшая капелька, каждая ее долетевшая до земли часть - все звонко, чисто, точно, не смешиваясь в мелодию. Звон треугольника, фарфоровой чашки и хрупкого бокала, чистые и даже по отдельности прекрасные, но ритма как будто и не было. Каждый звенел по-своему, по своему собственному ощущению, то наталкиваясь на одного соседа, то на другого. А вместо мелодии - творчество не сговорившихся между собой музыкантов. Звон дождевых капель настолько разнился, насколько отличались друг от друга вода и масло - отчего и те, и другие смешиваться упорно отказывались. Как будто музыка, разобранная на инструменты, будто речь, разбитая на буквы - все донельзя просто и от этого совершенно непонятно. Или так казалось только ему одному? Натан тревожно вслушивался в звуки дождя. Никогда раньше он подобного не слышал - они не хотели друг другу подыгрывать, не желали достигать, точно люди, гармонии и жить, принося радость другим, а не мучая себя. «А я, - вдруг подумал Натан, - я, наверное, мучаю». И моргнул.
За окнами онтрона, свободными от стекла, несся ветер и горел невиданной красоты рассвет.
***
Под конец первого месяца весны
У каждого человека есть свой предел прочности, точно у природного минерала или металла. Каждый может сорваться, каждого можно сломать и уговорить. Терпение как палка: постепенно давишь на нее - она гнется, пока, наконец, не сломается с характерным деревянным треском. Так же трещат порванные струны, ветви кустов и стертые веревки - все в этом мире имеет свойство изнашиваться. В том числе и человеческая воля. Только вот над людьми проводить эксперименты по износостойкости никто не любит: кому хочется слышать крики и быть битым? Человек, в отличие от неживого, непредсказуем и куда более агрессивен. Даже сохранять психическое здоровье и терпеть нападки ему удается куда меньше, чем деревянным стволам - сносить ветер. И хотя под физическим воздействием сломается не каждый, но под ментальным - гарантировано. Сколько бы времени ни прошло, как только человека ни испытывай, он сорвется. Когда-нибудь, но его терпение лопнет, точно мыльный пузырь. И тогда... В ярости страшен каждый: что робкий омега, что вспыльчивый бета, что терпеливый альфа. У всех до крови сожмутся кулаки, надуются ноздри, а из горла родится пронзительный - низкий или высокий - крик. Количество адреналина в крови достигнет предела, в воздух полетят кулаки, локти и ноги, он наполнится взвесью из поднятой от земли пыли и капель крови, сорванных с раненных губ. Каждый сразится на пределе своих возможностей - станет совершенно неважно, какого он склада характера или пола. Ярость - что-то запредельное, слишком животное, чтобы быть частью личности, но слишком важное, чтобы от этого отказаться насовсем.
Натан слишком хорошо знал природу ярости и с трепетом страха ждал, когда в груди Альберта лопнет струна терпения. Вместе с тем он только и мог, что ждать - не провоцировать другого никак не выходило. Омега совсем потерял контроль над своими чувствами. Виноват ли в этом дворец или он сам - сказать сложно, но цепи, так старательно намотанные на чувства, все-таки растворились, будто от кислоты. А мало того, что Натан потерял над ними контроль, так еще и не умел нормально себя выражать. Всю жизнь прикрываясь масками, он и не думал показывать настоящего себя, крохотный комочек чувств, запрятанный за семью печатями. Омега мог играть, мог изображать, а мог и быть искренним - все зависело оттого, хотят ли эти эмоции сейчас видеть и могут ли их принять. Коль спроса нет - нет и предложения, а если люди просят, можно изобразить любую гримасу. Теперь же, потерявшие цепи, искренние эмоции вплетались в узор маски и не выраженными быть не могли. Эти перепады настроения, смущение и злость - все отсюда. Только вот как это объяснить другим, не нацепляя новых масок и приняв самого себя? Сложно даже самому себе, не то что другим.
С его альфийским заумным характером и привычкой все контролировать оставалось ждать недолго, когда чаша терпения переполнится. То был конец первого месяца весны. Вокруг все цвело и пахло: повылазили первоцветы, лопнули почки, позеленела оставшаяся с зимы трава. Они разговаривали по поводу свадьбы, прогуливаясь по саду. Альфа, подчиняясь какому-то только ему известному порыву (а может, так на него повлияла погода), перехватил запястье омеги и, приблизившись, потянулся своими губами к чужим. Впрочем, они так и не столкнулись: Натан увернулся, и поцелуй пришелся в левую щеку. Увернулся, конечно, в последний момент, в очередной раз ведя себя как... ну, сами знаете кто. Сначала Его Высочество только удивился и прошептал: