-конечно, деньги - вот, что первично. Но даже не это самое страшное. Юноши даже взбунтоваться не смели, а позже и вовсе полностью разделяли точку зрения их отцов: «Они еще молоды и ничего в жизни не понимают». Ах, загубленные люди, черствые сердца! Альберт ускорил шаг, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Пусть его лицо, закутанное шерстяным шарфом, никто не узнавал, даже тот светловолосый парнишка (а он, кстати, какого пола?), который глядел на Альберта в упор, но меры предосторожности нужно было соблюсти. Он не любил, когда удивленные прохожие пялились на него, как на прокаженного, а омеги и вовсе облепляли со всех боков. Конечно, мучиться под пристальным вниманием все равно приходилось во время торжественных выходов и мероприятий, но они бывали настолько редко, что с ними можно было смириться. А вот с извечными пронизывающими взглядами, сопровождающими день ото дня, - нет. Такой замкнутый альфа, как он, на подобное не согласится ни за что в жизни. Будь его воля, публичные мероприятия бы проводились еще реже, в случае крайней необходимости, а не из-за придворных прихотей. Вот станет он императором и претворит этот план в жизнь. Выйдя на свет, Альберт взмахнул рукой перед собой, увидев появившийся из-за угла онтрон*. Извозчик в уважительном знаке на секунду склонил голову, а затем, уже остановив экипаж, снял шляпу: верно, он узнал, но решил вести себя тактично, не подавать виду. Альберт склонился в ответ, подал бумажку в десять таллов и после сел, даже радостный, что узнали его только в конце бурного трудового дня, а не раньше. Добраться до дворца незамеченным вообще, казалось, невозможно, обязательно встретишь кого-нибудь знакомого или того, кто хоть раз видел тебя в газетах и на плакатах. Особенно если ты человек с редчайшим цветом глаз во всей Империи - темно-синим, сапфирным. Даже зеленый самых разных оттенков - и тот был распространеннее, хотя известно, что крохотный процент жителей планеты может похвастаться такой радужкой. - Господин, - позвал Альберт, - можете остановиться здесь. Спасибо вам большое, что подвезли. Я бы без вас пропал в недрах этого города, - говорил он, уже вылезая. - Никак не привыкну узким, хитро сплетенным улочкам. - А дальше, думаете, дойдете, если так не уверены в своих ногах? - А чего ж не дойти - дорога одна, широкая. Под меня. Прощайте. Извозчик кивнул и натянул поводья. Онтрон уехал. *** «Книги на самом деле не горят, не горят страницы, листья, цветы, потому что огонь касается только тела, но не памяти, не души, вселённой в эти вещи человеком. Дух летит, не касаясь огня. Его нельзя выжечь или уничтожить, потому что он жив, пока здравствует род людской. Он исчезнет с последней душой, а пока будет плыть в памяти человечества. На самом деле, стихи не горят. Я могу вспомнить каждую собственную строчку, настолько они врезались в память. Их было не жалко сжигать. Потому что рукописи не горят». Натан сидел на старенькой кровати гостиницы, перебирая пальцами нисколько не отросшие светлые, пшеничные волосы. Под вечер ему почему-то взгрустнулось, а пламя в камине, согревающее комнату, напомнило последнюю приютскую ночь, когда он безжалостно рвал страницы любимых книг ради жизни, сжигал творения мастеров и собственные, неумелые, но все же свои. Текст, написанный рукой Натана, ему не хотелось больше всего кидать в огонь, пока он не вспомнил книжную строчку: «Рукописи не горят». Тогда рассказы, стихи, повести погрязли в рыжем пламени, как осенней грязи. - Рукописи не горят, потому что у них есть человек. Который пишет, который читает, но всегда вкладывает всего себя в каждую строчку, каждую букву. Очередная петелька на бумаге - и та вымученная, выстраданная, с корнем вырванная из груди. Ты лишаешься и получаешь - не в этом ли смысл? Поэтому рукописи не горят - чернила не просто въелись в бумагу, но в сам воздух. Горит то, что материально. Да, бумага горит, но текст - он дух, густой, как мед, но неощутимый. Он не часть тела, надо брать выше. Разве поэтому рукописи и не горят? - Постепенно его рассуждения уходили от реальности, погружая медленно в дремоту, а затем и глубокий сон. Кровать легко скрипела под проваливающимся на нее телом. Серая простынь скомкалась под складками балахона - приютской формы. В камине потрескивали дрова. Теплый воздух вокруг превратился в мед - в нем витали неуловимые всполохи вдохновения. Ветер, врывавшийся сквозь щели старых окон, походил на шепот. Слышишь? Шепот в темноте. И снег хрустел, белая пыль облепила окно. Так спокойно, так хорошо... Натан сквозь пелену дремоты все бормотал, пока очередной порыв ветерка не смел с тонких бледных губ слова. В свете огня казалось, будто короткие волосы превратились в ярко-рыжие пряди, беспорядочно разметавшиеся по худой подушке. Если бы не загорелая кожа, грубые мозоли на ладонях и характер альфы, Натан бы сошел за омежку из приличного общества. Он знал таких еще с детства, видел, когда те с родителями приезжали в приют. Белые рубашечки с кружевными воротничками, пухлые вишневые губы и румянец, возникавший от каждого шороха. Натан и Берт часто выставлялись перед ними героями, а те и восхищались, глазки - чаще карие - блестели. Приторные, но милые создания, которых любому хочется утешить и защитить. С другой стороны, их, как младенца, боишься взять на руки, не то что прижать к постели, до того они хрупки. Деревенские омеги горячее и проще, человечнее, хотя и более подвержены соблазнам. Языка коснулось приторно-медовое вдохновение, до этого не желавшее и прикасаться. Ветер, заставивший Натана замолкнуть, будто побудил непременно коснуться рта, точно проникнуть и даже кровь превратить в густую янтарного цвета жидкость. Внутри растекался тягучий мед апельсинов. Тело Натана расслабилось, черты лица смягчились, светлые ресницы чуть подрагивали во сне, и только связки голоса бодрствовали дольше обычного, вновь завели недолгий разговор: - Гори, не плача, не прося, Дотла сжигай свою ты душу, Бессмертным фениксом светя И тьму рассеивая душну... - произнеся строки неизвестного стихотворения, заглохли и они. Он спал, с нетерпением ожидая визита во дворец. Во снах его скользил только мед и мутные неизвестные картины, почему-то казавшиеся знакомыми. Они напоминали... будущее. Длинные светлые волосы, в тугую косу вплетена белоснежная лента, и снежная мантия на плечах. Сзади кто-то чихнул, громадный яркий наряд покачнулся, блеснув кварцем, цитрином и камнем Луны, а на лице показалась только улыбка. Солнца свет отражали витражи всех цветов и мастей. Воздух снова казался медовым, но уже легким, не приторным, и чуть горьковатым на вкус. За стеной увеселялись и кричали дети, что-то с придыханием говорили, верно, омеги, а может, и беты, но привычный шум города был нарушен. Набатом звенел колокол, возвещая одобрение Богов. Затем - на глазах возникла белая широкая лента, закрученная к низу. И не одна. А дальше все размыто, закутано в медовую пелену. Одно известно доподлинно - у его руках блестел янтарь. Ни с чем и никогда он не спутает этот блеск, кой камни когда-то испускали в кольцах господина директора, красуясь на его толстых, но длинных перстах. И что бы это могло значить?..