Александр Якунин
Апланта
Часть 1. Возвращение
Ночь, а я не сплю. Пропускаю через себя море новых ощущений. Какие-то странные звуки: как будто где-то распиливают металлическую трубу; одинокий и потому раздражающий храп; волнообразное тарахтение автомобилей.
Ноздрями втягиваю необычный запах, вернее сказать - отсутствие всяких запахов: ставшей привычной портяночной вони и тяжелый букет выпуканных газов плохо переваренной пищи.
Мне неуютно. То, на чём лежу, - узкое и продавленное. Одеяло короткое. Мерзнут ноги. Рискуя упасть, сжимаюсь калачиком. Только-только начинаю согреваться, как накатывает сладкая нега. Веки тяжелеют, слипаются. "Не спать! - приказываю себе, - скоро подъем".
Вдруг мой полусонный мозг разрывает острое, как бритва, нестерпимое, как ожог, и бесконечное, как вселенная, осознание того, что никакого "подъема" больше не будет!
По телу волной пробегает холодок. Сон как рукой сняло. Широко раскрытыми глазами всматриваюсь в темноту.
Вчера я вернулся из армии домой! Два года показались вечностью. Но теперь всё: ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра и, вообще, никогда над моим ухом больше не раздастся разрывающий нервную систему подло-радостный крик дневального "Рота, подъем!", заставляющий "через не хочу" впрягаться в день, до краев заполненный бессмысленными делами и выдуманными заботами.
Я лежу на старой раскладушке в комнате своих родителей.
Одинокий храп - это храп моего родного отца, скрежетание по металлу - это тиканье настенных часов, волнообразное тарахтение - это бесконечные потоки автомобилей у меня под окном.
"Спасибо. Спасибо. Спасибо", - кого-то благодарю я.
Просыпаюсь от осторожного покашливания, шарканья ног, шума льющейся воды, звона чайных ложек. Мои родители собираются на работу. Они стараются не шуметь, но получается только хуже.
За два года моего отсутствия в квартире ничего не изменилось, если не считать того, что до армии на этой раскладушке спала моя старшая сестра, а я обитал в маленькой комнате. В нашей квартире две комнаты: "большая" - родительская и "маленькая" - моя. В моё отсутствие сестра вышла замуж и заняла мою комнату. Ее муж, Борис, приехал в Москву из глухой деревни Калужской области. Здесь он устроился милиционером. Борис, на мой взгляд, полный идиот. Однако себе на уме. Моя сестра инвалидка, у нее укороченная грудная клетка, делающая ее похожей на маленькую горбуншу. Фактически она даже не женщина. Я уверен, Борис женился на ней с одной целью - получить московскую прописку. Моя бедная сестра даже думать об этом не хочет. Она увлечена игрой в нормальную семью. Ну что же, поживем - увидим.
К моей раскладушке по очереди подходят родители. Старики не верят до конца, что их сын вернулся живой и невредимый.
Я делаю вид, что сплю.
Наконец все расходятся, и наступает тишина. Откидываю одеяло и, как был в трусах и майке, мчусь на кухню. Я голоден еще со вчерашнего ужина. Содержание холодильника приводит меня в уныние: он почти пуст. И всё же из остатков колбасы, масла и хлеба удается соорудить нечто, похожее на бутерброд. Ставлю чайник на газовую плиту. В ожидании кипятка гипнотизирую еду, отсчитывая последние секунды ее существования вне моего огромного, как фюзеляж самолета, желудка.
Отвлекают неясные звуки через стенку в туалете, которые заканчиваются урчанием сливного бачка и ружейным щелчком задвижки. На пороге кухни вырастает фигура Бориса.
Так же как и я, мент в трусах и майке казенного фасона. Такое впечатление, что в России армию и милицию одевают с одного склада.
Поражают ступни ног Бориса: огромные, с бледными пальцами, похожими на виноградины сорта "дамские пальчики". На холодном полу "виноградины" играют, словно клавиши у рояля.
Борис смотрит на меня, но такое ощущение, что не видит. Он неторопливо, до хруста в плечевых суставах, потягивается и зевает. При этом глаза его превращаются в веселые маслянистые свиноподобные щелочки.
Отзевавшись по полной программе, Борис лезет пятерней под майку и чешет себе живот. Неожиданно он запевает красивым баритоном:
Поручик Голицын, тра-та-та, тра-та-та,
Корнет Оболенский, налейте ля-ля,
Зачем нам, поручик, тра-та-та, тра-та-та?
Чужая ля-ля-ка, нам совсем не ля-ля.
Исполнив куплет, Борис марширует мимо меня к плите. Открывает крышку чайника и сует указательный палец в столб пара. Выдержав пару секунд, он, воздев глаза к потолку, начинает орать благим матом:
- Мать твою! Кипяток! Зараза! Падла!
Борис выдергивает руку. Крышка чайника с грохотом летит на пол. Его указательный палец дымится и на глазах принимает морковный цвет. С поднятой рукой Борис убегает к себе, точнее, в бывшую мою комнату, цокая босыми ногами по линолеуму.
Я впервые стал свидетелем, как степень нагретости воды определяли путем окунания в кипяток собственного пальца. Очевидно, в деревне, откуда родом Борис, это в порядке вещей. Ну и дикие же нравы царят на периферии! Вид заживо сваренного пальца отбивает аппетит. Иду к себе. Собираюсь подождать, пока Борис не уберется на службу.
Часть 2. Лысею.
Выражаясь по-военному, решил "заправить" кровать, то есть сложить раскладушку. Моя подушка вся усеяна короткими волосками. Это мои волосы. Я лысею, и лысею давно. Однако каждое новое свидетельство данного факта приводит меня в бешенство. Вот и сейчас, назло себе, с силою провожу рукой по волосам. Из-под руки сыплется дождь моих бедных маленьких и мертвых волосинок.
- Мать твою! Зараза! Падла! - восклицаю я и бью подушку кулаком. За спиной раздается издевательски-веселый голос Бориса.
- Не убивайся так, чувак! В нашей роте половина мужиков лысых - и ничего, никто еще не умер. Все находят себе баб-москвичек и живут припеваючи. А тебе, чувачок, повезло: ты - москвич! Красота тебе ни к чему. За тебя любая деревенская красавица пойдет, только свистни. Хочешь, сосватаю?
От того, чтобы послать Бориса, останавливает только то, что он одет по всей форме. На нем шапка с кокардой, серая шинель, перетянутая крест-накрест кожаными ремнями, кирзовые сапоги, остро пахнущие скипидаром. На животе покоится облезлая пистолетная кобура.
Говорят, московские менты в кобуре вместо пистолета держат жратву. Наверное, это неправда.
Кто бы раньше мог подумать, что в нашей рабоче-крестьянской квартире появится свой милиционер!
Не скрывая раздражения, спрашиваю:
- Чего тебе?
- Я того... почапал на службу, - явно смущается он. - Закрой за мной дверь, пожалуйста.
Неожиданная вежливость Бориса озадачивает. Возможно, я несправедлив к простому деревенскому парню. Но продолжаю по инерции злиться.
- А сам закрыть дверь не в состоянии?
- Не могу. У меня того... ключей нет, - объясняет Борис по дороге. - Твои родители-чудики не дают. Боятся, сопру чего-нибудь. Смех, да и только! Чего у вас брать-то? Живете хуже нищих.
- Ну, хватит болтать, - говорю я. - На службу опоздаешь.
- Ерунда. У нас сколько хочешь можно опаздывать.
- Везет же некоторым, - неосторожно произношу я.
- Еще как везет! - смеется довольный мент Борис уже за порогом. Я пытаюсь закрыть за ним дверь, но не тут-то было: носком огромного сапога он блокирует дверь. Борис бесцеремонно тычет в меня обожженным пальцем.
- Слушай, чувак, я чего надумал. Приходи работать к нам в ментовку. Москвичей у нас сразу того ... на должность ставят. Через год, глядишь, и того ... большим начальником заделаешься. И меня, по-родственному, на теплое местечко пристроишь. Клевая идея?
- Палец-то того... не болит? - спрашиваю я, нажимая на дверь. Борису хоть бы хны, стоит, как бревно.