И вдруг родители срочно увозят нас в Харьков. Еще утром мы были в лесу на прогулке. Нарвали ромашек и сиреневых колокольчиков. А вечером уже оказались дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неожиданно.
Всего пять с половиной лет я прожила «до войны»… Так мало!
«Война, война, война… Сталин, Россия… фашизм, Гитлер… СССР, Родина…» – слышалось отовсюду.
Что такое война? Почему они ее боятся? Мне было очень любопытно – что такое «пострадало от бомбежки»? Как это выглядит?
После бомбежки мы с папой пошли в город.
– Марк, не бери Люсю. Там могут быть убитые. Зачем ребенку видеть это?
– Ребенык, Леля, хай знаить и видить усе. И хорошее и плохое. Усе своими глазами. Жисть есть жисть, моя детка.
Мы пошли в центр, на площадь Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти?
Городской пассаж, что напротив дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым.
«Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты мамыньки родныи…»
Я так любила ходить в пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов: «Ай-Петри», «Жигули», «Кармен»… их много, бесчисленное количество. И мама счастливая, как на Первое мая!
А теперь – бугристая, еще горячая груда кирпичей…
От дворца мы пошли по Сумской улице к нашему дому. Около ресторана «Люкс» лежала раненая женщина. Других, более пострадавших, наверное, уже увезли в больницу. Она лежала на правом боку. Левое плечо у нее было раздроблено, и цветастая кофточка вдавилась внутрь. Широкая белая юбка от ветра поднималась. На ноге, повыше колена, осколком вырвало кусок мяса. От ветра юбка закрыла лицо и видны были только белые трусики. «Товарищи! Кто-нибудь, пожалуйста, поправьте юбку… Как стыдно… Товарищи, дорогие товарищи, пожалуйста… Так стыдно…» – твердила она монотонно. Лицо у нее было совсем серое. Она даже не стонала. Неужели ей не больно? Почему она не кричит? Почему она говорит «товарищи, товарищи»?
На своем месте, около моей будущей школы, сидел Андрей, склонив на грудь лохматую голову. Перед ним лежала на тротуаре его потертая кожаная кепка. Его убило осколком в спину. Он так естественно сидел, что никто и не подумал, что он мертв. Сидит нищий и сидит… Андрей был первым человеком в моей жизни, которого я увидела неживым. Как это? Был – и больше нет…
«Усе, Лель, Андрей нам усем приказав долго жить… Усю спину ему разворотило. Хай земля ему будет пухом. Эх, браток…»
Папа ушел на фронт добровольцем. В первые дни войны его возраст считался непризывным. Тогда мне папа казался молодым и здоровым. Только много позже я узнала от мамы, что он был инвалидом. После работы на шахте у него на животе были две грыжи. Операция не помогла. Он всю жизнь носил бандаж, который сильно вминался в живот с двух сторон. Ему нельзя было поднимать тяжести. Но я помню, как он то и дело поднимал тяжелые вещи (один только баян весил 12 килограммов). После той шахты у него всю жизнь был сильный кашель. Когда он кашлял или смеялся, он всегда придерживал живот.
Папа ушел на фронт. Мы с мамой остались в Харькове. Филармония, за которой числились родители, имела строгий лимит на эвакуацию. В первую очередь эвакуировали заводы, фабрики, предприятия… а филармония и, тем более, нештатные работники – позже. Так мы и просидели с мамой на переполненном вокзале с чемоданами и мешками. А потом вернулись домой.
Маме было двадцать четыре года. Она ничего не умела без папы, всего боялась. Когда папа уходил на войну, она была совсем потерянной и все время плакала:
– Марк, как же нам быть? Что же делать, Марк? А? Не оставляй нас… Я боюсь…
– Не бойсь, Лялюша, не бойсь… Ты девка умная, чуковная… Што ж, детка, сделаишь… Жисть есть жисть… Дочурочка тебе поможить… А я не могу больший ждать… Пойду добровольно защищать Родину! Ну, с богум…
Папа ушел и унес с собой баян. А вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник – Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время – «до войны».