„Если бы была жива мама, — писала я, — вероятно, я пожалела бы ее и не сделала этого. Теперь ее нет у меня, мне некого жалеть, кроме самого Санечки, которого мне и жаль безумно, и не могла иначе…
Пишу Вам и заливаюсь слезами. На чью долю еще выпадало то, что выпало на мою?..“
А вот что написал мне по этому поводу на следующий день после развода Александр Исаевич:
„Наталья Алексеевна! (Опять по имени и отчеству! — Н.Р.)
Поскольку своим письмом в АПН Вы открыто и очень эффективно соединились с моими врагами (??? — Н.Р.), обладающими бесконтрольной властью, я не могу доверить Вам хранение документа, предусматривающего внесрочную передачу Вам земельного участка при разных вариантах моей гибели: появляется слишком легкая возможность такой момент ускорить и использовать! (????? — Н.Р.)
А. Солженицын“.
Что это? Непорядочность? Или… чудовищное заблуждение? И связанный с ним страх? страх за свою жизнь? Неужели Саня в самом деле верит тому, что пишет? Из чего, собственно, следует, что я „соединилась с его врагами“? Я же в своей статье возражала не только Жоресу Медведеву, но и корреспонденту АПН. Значит, с таким же успехом можно зачислить АПН в моего врага?! Где логика?
Несмотря на то, что я сомневалась в своей правоте, идти к моему бывшему научному руководителю Николаю Ивановичу Кобозеву не хотелось: не уверена, что буду им понята. Вечер провела в семье адвоката Рабиновича, который неоднократно предлагал мне свое гостеприимство.
Рассказала Петру Самойловичу обо всем, что произошло в последнее время. Конечно, его интересовал текст моей статьи в том виде, как она напечатана в „Нью-Йорк Таймс“. И вдруг он обратил внимание на то, на что никто пока мне не указывал и что я не заметила сама.
— Вы обвиняете Александра Исаевича в том, что он зачеркивает свою жизнь с Вами, а сами зачеркиваете… его творчество.
— Каким образом?
Петр Самойлович зачитал предпоследний абзац статьи: „Солженицын взял с собой (как скрупулезно запомнил Медведев — Н.Р.)
большой письменный стол — подарок одного из читателей. Но Александру Солженицыну еще предстоит начать жить да и писать за этим столом по правде“.
Вот что значит, что не я — автор этих слов! Даже не сразу чувствуешь фальшь… Я действительно не заметила их скрытого смысла…
Но статья уже напечатана. Что же я могу предпринять? Ах, вот что! И я делаю наброски письма директору АПН. На следующее утро тут же, у Рабиновичей, составляю окончательный текст и, получив одобрение Петра Самойловича, отпечатываю его на его машинке:
„Директору АПН.
2 марта с.г. я передала в Рязани Вашим сотрудникам для публикации в западной прессе текст своего заявления в ответ на статьи Семена Владимирова и Жореса Медведева, опубликованные в „Нью-Йорк Таймс“ в январе и феврале, касающиеся писателя А. Солженицына и отчасти меня.
Текст заявления, составленный мною, соответствовал характеру моих взаимоотношений с А. Солженицыным в прошлом и настоящем, оценке его как писателя и человека.
Однако Ваши сотрудники сочли необходимым внести в него изменения и дополнения.
При вторичной встрече, уже в АПН, окончательно отредактированный мною самой текст не был рассмотрен. Мне был предложен встречный текст, который значительно отличался от моего, содержал даже несвойственные мне фразы и выражения.
Находясь в крайне подавленном состоянии в связи с душевной травмой (15 марта должен был состояться и состоялся наш с Солженицыным развод через ЗАГС), я, к сожалению, опрометчиво согласилась с предложенным мне текстом, внеся в него лишь некоторые исправления.
Позже я отдала себе ясный отчет в том, что статья, подписанная мною 5 марта 1973 года и опубликованная в „Нью-Йорк Таймс“ 9 марта, исказила смысл моего заявления, лейтмотивом которого являлась моральная сторона поведения Солженицына в отношении меня.
Отдельные фразы, взятые из данного мною интервью, но вырванные из контекста, повисли в воздухе, в частности: шахматная игра и за былых, и за черных, что и родило заголовок статьи, который я не считаю удачным.