Таким образом, после тщательного ознакомления с измененным сотрудниками АПН заявлением я пришла к выводу, что оно не соответствует ни тем взаимоотношениям, которые были у меня с А. Солженицыным, ни моей уважительной оценке его творчества в целом.
Поэтому я категорически возражаю против передачи Вами для опубликования в советской прессе дополнительного и измененного сотрудниками АПН текста заявления, хотя и подписанного мною.
22 марта 1973 года. Н. Решетовская“.
Нужно торопиться! Невольно вспомнилось, как я когда-то не сумела предотвратить широкое распространение статьи тоже корреспондента АПН Виктора Буханова „У Солженицына в Рязани“, который приписал мне не совершенные мною подвиги. И я еду в АПН, нахожу экспедицию и сдаю туда письмо, попросив при этом, чтобы оно попало в руки директора возможно скорее.
Полная уверенность в своей правоте поколеблена. С этим чувством я и уезжаю в Рязань.
Здесь вечером того же дня слушаю „Голос Америки“. Совершенно мимо моей статьи говорится: „Солженицын получил развод от своей первой жены. Западные корреспонденты полагают, что до сих пор Солженицыну не давали развода, чтобы, по-видимому, лишить его возможности прописки в Москве. Вторая жена Солженицына проживает в Москве, а прописка в столице СССР разрешается, если в ней проживают родственники ходатайствующего“.
И снова ощущение, что во мне не видят человека. Ведь создается впечатление, что первая жена „инакомыслящего писателя“ легко, а может быть, даже с радостью, готова была дать Солженицыну развод, но государство не давало. Что я протестовала — на это никто не обращает внимания. Уж не думают ли, что я на судах говорила по чьей-то указке?
В мыслях — хаос. Все неправы, но, оказывается, и я не до конца права, дав повод сомневаться в правдивости мужа.
Чтобы самой себе уяснить себя, меня потянуло написать — ответить — Нине Викторовне Гарской — духовной дочери отца Всеволода Шпиллера, давшей мне недолгий приют в начале нашей с Александром Исаевичем драмы.
„Дорогая Нина Викторовна!
(…) Вы радуетесь примирению наших душ… От него не осталось и помину! Чем ближе подходило 15 марта (день развода), тем страшнее мне становилось. Я молила Саню помочь мне перейти этот рубеж, чтоб мне что-то забрезжило оттуда, по ту сторону рубежа. Но… тщетно!
И статья Жореса Медведева в „Нью-Йорк Таймс“ упала на благодатную почву. Я поняла, что не могу не ответить ему, все оценивающему материально. Понимала, что рискую оборвать последние контакты с А.И., но для меня это был единственный путь преодолеть себя, которая не в состоянии побороть свою собачью преданность, свою потребность вымаливать крохи.
Женское сердце, спорящее с женским достоинством…
А теперь одни говорят, что я погубила его, другие — что я погубила себя. (…)
Но если бы я не совершила своего шага, я, вероятно, не пережила бы 15 марта. Это послужило мне каким-то противовесом“.
Письмо это Нина Викторовна показала, как мне и хотелось, своему духовному отцу — Всеволоду Дмитриевичу Шпиллеру. После чего написала мне: „Всеволод Дмитриевич говорит, что они всегда с любовью примут Вас, но что мало что понятно в Вашем письме. Состоялся ли развод? что написал Медведев? что Вы ответили? — все это неясно, и поэтому нельзя постичь, что же повергло Вас в отчаяние? Не надо отчаиваться. (…) Надо верить в определенный смысл. (…) Не горюйте, все мы любим Вас“.
У меня разыгрался грипп с температурой, но я даже рада, что физический недуг на время как-то затуманил мне голову, мои мысли, мои чувства.
Именно в этом состоянии застала меня приехавшая из Москвы моя первая нелегальная редактор Светлана Александровна Мельникова, имевшая в то время отношение к журналу „Вече“.
— Что Вы наделали? Вы себя погубили! — воскликнула она, показывая мне ксерокопию моей статьи из „Нью-Йорк Таймс“ вместе с нашей общей с Александром Исаевичем фотографией лета 1969-го года.
Я же сразу обрадовалась тому, что американцы дали свое заглавие: „Таковы друзья Солженицына“. Вот молодцы!.. А ведь Ему в день развода я подарила эту статью с дерзким АПНовским заголовком: „…игра белыми и черными“,
Моя посетительница в ужасе от того, что я показала свою осведомленность в „валютных делах“ и тем нейтрализовала всю моральную сторону статьи.
— Но она у нас не появится, Я передала в АПН письмо директору.
— Покажите его!
Я не успела опомниться, как последовало:
— Дайте мне его! Этим Вы себя спасете!
И этот аргумент, и высокая температура не дали мне противиться. Копия моего письма директору АПН оказалась в руках вечевцев, а значит, Самиздата…