„Уважаемый доктор Фриц Хееб!
Александр Исаевич Солженицын познакомил меня с тем „Разъяснением“, которое он сделал через Вас в газете „Нойе Цюрихер Цай-тун“ 14 мая 1973 года. Во избежание каких бы то ни было недоразумений в будущем, я убедительно прошу Вас прислать мне тексты тех статей законов об авторском праве и защите личности, на которых основывается данное Вами „Разъяснение“. Я прошу Вас об этом, чтобы руководствоваться соответствующими положениями при подготовке своих мемуаров к печати.
Не могу не выразить своего удивления по поводу того, что в такой культурной стране, как Швейцария, и в такой солидной газете, как „Нойе Цюрихер Цайтунг“, сделанное Вами „Разъяснение“ подано в малоприемлемой, с моей точки зрения, форме.
15 июня 1973 г.“
Мне на самом деле нужна была ясность: на что я имею юридическое право, на что — нет. Ведь теперь, когда мне оставалось надеяться только на себя в смысле своей реабилитации, становилось совершенно ясно, что мне необходимо публиковать свои мемуары. Я должна рассказать в них о жизни, которая забыта, которой для многих, да и для самого Александра Исаевича, как бы и не было вовсе…
Ответ от Фрица Хееба мне придет в конце июля и окажется весьма расплывчатым.
Таким образом, почва для публикации какой-то части моих мемуаров была подготовлена и морально, и юридически. На Западе даже подтверждено мое право на это! Тем лучше!
Знакомство с редактором издательства Агентства печати „Новости“ произошло у меня 18 июня. Был теплый солнечный день. Я готовила на балконе салат, ожидая АПНовцев, когда увидела перед собой Рогачева. На некотором расстоянии от него остановился полноватый мужчина среднего роста с портфелем в руках. Это был Константин Игоревич Семенов, которого Вячеслав Сергеевич представил мне как моего редактора.
Случилось не так, как мне хотелось. Редактором оказался мужчина, а не женщина, и русским, как позже выяснилось, он был только по отцу. Тогда я пожалела, что буду иметь дело с редактором-мужчиной, но позже поняла, что это к лучшему: мужчина мог служить как бы противовесом моей склонности к подчас излишнему выражению своих эмоций.
С Константином Игоревичем сразу же случились маленькие приключения. Сначала он споткнулся о порог, а потом провалился в еще не испробованном новом шезлонге. „Это Вы всегда так гостей встречаете?“ — спросил он совершенно спокойным раскатистым голосом, сидя прямо на земле. Произошло это под нашей раскидистой яблоней, в тени которой я подготовила место для беседы: складной низкий столик, шезлонг и два складных креслица.
Здесь мы и совещались. Разговор шел о прочитанных редактором главах, которые он посчитал „литературно написанными“, но требующими доработки. Потом — о содержании всей вещи, о ее рамках; о том, что уже написано, что — нет.
Мне же больше всего хотелось понять, почему АПН заинтересовалось моими мемуарами. Если они думают, что я намерена чернить своего героя, то ошибаются. Я хочу постараться просто воспроизвести нашу жизнь, показать ее такой, какой она была. Константин Игоревич весьма красноречиво уверял меня, что ничего другого от меня и не требуется. Интересна не только судьба Александра Исаевича, но и моя, вообще нашего поколения. Мало кто сохранил столько писем, как это сделала я. Эти письма — лучшие документы эпохи. Личность Солженицына интересует многих, а потому воспоминания его жены не могут не вызвать большого интереса.
Константину Игоревичу хотелось бы прочесть еще что-нибудь мое, кроме тех глав, что были напечатаны в „Вече“.
Пока я накрывала на стол на закрытой веранде, Семенов просмотрел не совсем еще законченное „Тихое житье“ и „Молодожены“. Нашел, что это тоже интересно, но поработать над этим следует еще.
За обеденным столом Константин Игоревич очень удивил меня рассказом, что учился у моего дяди Валентина Константиновича Туркина — брата моей мамы и отца Вероники! Он понял это, когда прочел в сноске к моей главе „Преддверие“, что моя двоюродная сестра Вероника — дочь Валентина Константиновича Туркина.
Став студентом Киноинститута сразу же после войны, Константин Игоревич даже бывал частенько у моего дядюшки дома, был выделен им из числа других студентов ВГИКа. Это происходило в то время, когда я училась в аспирантуре МГУ и тоже бывала у дяди. Возможно, мы когда-нибудь даже встретились там?
Константин Игоревич стал тут же вспоминать всевозможные высказывания кинодраматурга Туркина, его шутки во время лекций… Это неожиданное обстоятельство протянуло между нами какую-то ниточку, чуть-чуть породнило, вызвало у меня больше доверия.