Во второй раз моя работа с редактором была прервана по весьма грустному, но неизбежному поводу. Я вынуждена была перевозить двух своих тетей в пансионат для престарелых людей,
Константина Игоревича оставила вдвоем с магнитофоном да с сотнями страниц моей «Войны». Когда я, вернувшись, прослушала все, что наговорил на магнитную ленту Константин Игоревич, то вполне отдала ему должное. Советы его были, как всегда, умными, дельными и доброжелательными не только по отношению ко мне, что для моего редактора было, скажем, естественным, но и по отношению к Александру Исаевичу, что для сотрудника АПН вовсе не могло быть само собой разумеющимся. Я лишний раз убедилась, что Константин Игоревич был полнейшим моим союзником. Я встретила его понимание даже там, где меньше всего, казалось, могла ждать. Например, рассматривая вопрос о «виновности» Солженицына, Константин Игоревич сказал следующее: «Конечно, Саня не был виноват. Он был осужден совершенно несправедливо. Их переписка, их разговоры с Виткевичем были мальчишеством и никакой опасности для государства не представляли. Серьезно говорить об антисоветизме Солженицына в то время нельзя. Просто было такое время, вот их и арестовали!»
Я так расхваливала автомобильный маршрут из Рязани в «Бор-зовку», что Константин Игоревич соблазнился и предложил мне себя в компаньоны. Но не для того, однако, чтобы заехать в «Борзовку», ибо там 18 августа меня должен был ждать Александр Исаевич,
Так и было сделано. Погода нам благоприятствовала, и потому путешествие удалось. Проезжая «Борзовку», чтобы отвезти Константина Игоревича на станцию «Нара», я сказала своему спутнику, что, несмотря ни на что, свидания с Александром Исаевичем для меня всегда праздники и что такое праздничное настроение я ощущаю и сейчас.
Каково же было мое недоумение, мое разочарование, когда, приехав в «Борзовку», я нашла там вместо самого Александра Исаевича два письма от него, помеченные 16-м августа, да заявление в правление дачного кооператива с просьбой переписать дачу на меня.
Казалось бы, вот она, фактическая реализация оговоренного условия нашего добровольного развода! Но я не только не ощутила никакой радости, но, напротив, в сердце закралась тревога, которую никак уж не могли рассеять Санины письма.
Так я прожила в «Борз о в ке» до последних чисел августа. Чтобы не пропустить какие-нибудь события, если они произойдут, систематически слушала западное радио. Поначалу ничего тревожного не было. Потом услышала, что дал пресс-конференцию по международным вопросам академик Сахаров и что на нее отозвались 40 наших академиков, послав в «Правду*- письмо, осуждающее поведение Сахарова. Еще позже услышала, что 27 августа начались заседания городского суда по делу В. Красина и П. Якира. Но имени Солженицына в западных передачах пока не произносилось.
Все это время я усилено работала над тюремно-лагерными главами.
Наконец, 29 августа я услышала по западному радио об интервью, которое дал Солженицын корреспондентам газет „Ассошайтед Пресс“ и „Монд“. Тон интервью испугал меня. Передали, что корреспондент „Ассошайтед Пресс“ сказал, что в сравнении с прошлым интервью весны 1972 года Солженицын выражался более остро, даже саркастически. Приводились выдержки. Так, было о письмах с угрозами… О том, что его предупреждали о возможности покушения на его жизнь в форме автомобильной катастрофы. То и другое он связывал с КГБ, заявив, что „..Гни один волос~с“ Иоей головы или с головы любого члена моей семьи не может упасть без ведома или одобрения КГБ».
Но говорил он не только о себе. Коснулся и общих вопросов. Заявил, что свобода личности терпит в Советском Союзе урон. Здесь было и о Сахарове, и о процессе Якира и Красина, и о непреклонности генерала Григоренко…
Солженицын заявил, что в случае его смерти, его исчезновения или лишения свободы сразу же вступит в силу его литературное завещание и начнет публиковаться основная часть его трудов, от опубликования которых он воздерживался все эти годы.
Можно себе представить, как встревожило меня всё это и с каким трепетом и нетерпением ждала я приезда Александра Исаевича в «Бор-зовку». Но до 1 сентября оставалось еще два дня. Очень хотелось поделиться с кем-нибудь понимающим своими тревогами. И я поехала на дачу к Кобозевым (они снимали ее в Узком, тогда еще не вошедшем в территорию Москвы). Николай Иванович был плох, никого не принимал, но для меня, как всегда в последнее время, было сделано исключение.