Тут Александр Исаевич сослался на то, что этому «биографу» стало известно одно обстоятельство, сопутствовавшее аресту Солженицына в феврале 45-го года, которое было известно только Илье.(Среди книг Солженицын хранил и «Mein Kampf» Гитлера). Саня не решился назвать мне это обстоятельство (даже сейчас он вспоминал с содроганием, какие книги в качестве трофеев были у него в то время!). Но я пришла ему на помощь и подсказала, что он имел в виду. Значит, об этом Илья имел неосторожность сказать Веронике, а та уже передала дальше. (Кстати, в биографию американскую это не вошло, удалось остановить!)
Я напомнила Александру Исаевичу о героическом поведении Ильи Соломина во время его, Александра Исаевича, ареста (сначала Илья спрятал, а потом сжег все возимые Солженицыным книги4) и во время окружения их части: именно Соломин обеспечил капитану Солженицыну спасение боевой техники — то, что было отмечено как его собственная заслуга и в боевой характеристике, и в реабилитационном свидетельстве!
Саня попросил меня извиниться от его имени перед Соломиным.
Заговорили о том, что может ожидать Александра Исаевича в будущем.
— Рано или поздно я все равно должен буду загудеть, — сказал он.
Наша с Саней в тот день взаимная неоткровенность, особенно сокрытие им от меня того, что он уже распорядился о печатании «Архипелага…», привела, я бы сказала, в конечном итоге к катастрофическим для меня последствиям.
Мой мозг стал лихорадочно работать: как убедить Саню не совершать этого безумного поступка? Конечно, я думала не только о нем, рискующим своею головою, не только о тех, кто давал ему свои «показания», — я думала и о себе, о нашей неминуемой разлуке, если «Архипелаг…» будет опубликован.
На следующий же день, встретившись с редактором, я попросила его помочь мне поговорить с кем-нибудь из ответственных работников отдела культуры ЦК. Я хотела протянуть ту ниточку, которая завязалась у меня на значительно более низком уровне — в Рязанском обкоме еще в декабре 1966 года. Как тогда я говорила о том, что во многом неверно повели себя в отношении Солженицына партийные деятели, так и теперь скажу… Ведь ему, как писателю, просто дышать не дали здесь, у себя на родине. Как можно было козырять его «Пиром победителей»? Как можно было запретить печатание «Ракового корпуса»? И к чему хорошему это привело? Как можно так злить человека? Совершенно необходимо смягчить его! Хоть в чем-то пойти ему навстречу! Может, это остановит его, и он не станет публиковать «Архипелаг ГУЛАГ»?
Видя меня в чрезвычайно возбужденном состоянии и, я смею так думать, по-человечески жалея Солженицына, да и, будучи работником АПН, не желая выхода «Архипелага…», Константин Игоревич обещал постараться помочь мне увидеться с авторитетным лицом из ЦК. Если же это не удастся, то, во всяком случае, самому поговорить с хорошо знакомым ему сотрудником ЦК.
Семенов сдержал слово. На следующий день мы встретились с ним снова. Работник ЦК сказал ему, что, возможно, я в чем-то и права, что «Раковый корпус» в принципе можно было бы напечатать. Однако разговор со мной ничего не решает, а с Солженицыным разговаривать невозможно: он сразу же абсолютно все придаст гласности. Я стала заверять Константина Игоревича, что на этот раз такое не случится: я специально попрошу об этом Александра Исаевича. В общем, мы с ним решили, что я могу с Александром Исаевичем предварительно поговорить.
Воодушевленная таким оборотом дела, я зашла в первую же телефонную будку и, подражая самому Солженицыну, который, в конце 1965-го звоня японскому корреспонденту, сказал: «Ну, звонок Иннокентия’…», — пошутила сама с собой точно так же: «Звонок Иннокентия…» 1
Александр Исаевич оказался в эту минуту недалеко от телефона, мне его позвали, и я попросила его о свидании: «Очень нужно…» Он согласился и дал мне понять, что местом свидания будет Казанский вокзал, где мы обычно встречались, уезжая в Рязань. Завтра. Указал время.
Как я потом прочла в «Теленке…», Александр Исаевич на следующий день после нашей с ним встречи в «Борзовке» был занят обдумыванием того, какой шаг сделает в отношении его государство:
«Должны ж они искать — не как отомстить мне когда-нибудь потом, но как остановить эту книгу прежде ее появления?1»
Он подозревал своих «врагов» в разнообразных кознях. Одной из очень вероятных считал «личное опорочение (уголовное, бытовое) — с тем, чтобы обездоверить его показания2». И лишь под большим вопросом допускал возможность, что с ним пойдут на переговоры…