Звучало в этом заявлении еще и другое отчаяние: «Неделю назад еще был честный путь: признать правду о минувшем и так очиститься от старых преступлений. Но судорожно, но в страхе животном решились стоять за ложь до конца, обороняясь газетными бастионами».
Солженицын объясняет, что книга его «не памфлет, но зов к раскаянию». А заканчивает так: «Я никогда не сомневался, что правда вернется к моему народу. Я верю в наше раскаяние, в наше душевное очищение, в национальное возрождение России12».
В том тексте заявления, которое Солженицын приводит в Приложении к «Теленку», я не нахожу того, что имело отношение ко мне и о чем слышала в то время по западному радио:
«Солженицын высказывает опасение в связи с тем, что его бывшей супруге писать мемуары помогают официальные организации».
А эта «бывшая супруга» весь январь полна тревоги за своего неверного. Уже 7 января, вероятно, еще не ведая, что накануне начались нападки на Александра Исаевича, я записала в своем дневнике:
«Почему-то очень тяжелое настроение. Много плачу».
А дальше — и вовсе статья за статьей, нападки за нападками: слышу по западному радио о телефонных звонках на квартиру Светловой с угрозами семье, о «войне нервов».
Естественно, что все это находило свое отражение и в моих разговорах с редактором во время его наездов в Рязань. Он даже спросил меня как-то, не хочу ли я дать интервью какому-нибудь западному корреспонденту. Одновременно это послужило бы хорошей рекламой моей будущей книги. Но я наотрез отказываюсь: в такой момент думать о рекламе своей книги? Использовать этот момент?
Как-то я привела Константину Игоревичу тот аргумент, который приводила в свое время московскому представителю Госбезопасности, а именно: что Александр Исаевич считает свой «Архипелаг…» лишь «опытом художественного исследования» и вовсе не претендует на то, что написанное им является истиной в последней инстанции.
— Почему же Вы отказываетесь дать интервью? Это очень интересная и свежая мысль.
— Об этом я сказать могу, — согласилась я.
Мне казалось, что так я смогу защитить Александра Исаевича — защитить от государства, от ГБ, даже от него самого. Что в подобного рода защите он вряд ли нуждается — мне тогда и в голову не приходило. Страх за него, за его жизнь, страх, что нас ожидает вечная разлука, заслонял все прочие соображения.
И вот 30-го января у меня в доме, в Рязани, — корреспондент французской «Фигаро» Робер Ляконтр. Его вопросы были привезены мне Константином Игоревичем накануне вечером. Я не почувствовала необходимости давать письменные ответы, ибо, во-первых, ни один вопрос не показался мне сложным, требующим обдумывания, а во-вторых, я озабочена тем, чем мне угощать корреспондента, который прибудет ко мне из Москвы. Приготовленные мной щи из квашеной капусты даже попадут на страницы «Фигаро».
Вопросы Ляконтра меня вполне устраивали. Первый вопрос действительно способствовал рекламе моей книги («Правда ли, что Вы написали книгу о Солженицыне?»), Второй («Ваше социальное происхождение?») позволял мне наконец-то возразить журналу «Штерн» (упоминать который, впрочем, я не собиралась), просто рассказать о своем «социальном происхождении», чтобы опровергнуть то, что писалось в этом журнале с легкой руки потерявшей память Ирины Ивановны Щербак. Наконец, вопрос «Что Вы знаете об „Архипелаге…“?» позволял мне развить мысль, ради которой я и согласилась на интервью.
Самым щепетильным был вопрос, что я думаю о газетной кампании, обвиняющей Солженицына в антисоветизме. Но и он не смутил меня. Не Солженицын виноват в своем нынешнем настроении, а те, кто воспрепятствовал публикации его произведений на родине. (Когда статья после напечатания в «Фигаро» будет переводиться в АПН с французского, переводчик этот мой ответ обойдет.)
С Ляконтром мы разговаривали при двух магнитофонах, как это было и тогда, когда я давала первое в своей жизни интервью 2 марта 1973 года. Эта лента у меня сохранилась, и мне не было бы стыдно дать ее послушать кому угодно, если бы… если бы не один очень серьезный просчет.
Говоря о том, что «Архипелаг» писался на основе того, что рассказывали Александру Исаевичу однолагерники, а потом еще и бывшие зеки, я неосторожно подхватила подсказанный мне моим редактором термин: «лагерный фольклор». Термин этот, конечно, ошибочен. Но я поняла это много позже. Я употребила его, разумея под «фольклором» рассказанное Александру Исаевичу, но ни в коем случае не выдуманное.