Продолжаю работать над последней главой, стараюсь выправить ее уже для нашего советского издания. „Архипелага…“ я еще в руках не имею, и поэтому цитаты из него остаются не выверенными — предмет последующих укоров Александра Исаевича.
Для советского издания АПН предлагает мне еще одного редактора — молоденькую Зинаиду Михайловну Попову, которую можно называть просто по имени. Но основной тираж моей книги на русском языке вышел без всякого указания на чье-либо редакторство. Имя Поповой З. М. оказалось указанным только в 10-ти экземплярах книги, а имя основного редактора, таким образом, кануло в Лету.
С Зиночкой работается легко. Речь идет больше о мелких, чисто стилистических правках. Наша совместная с ней работа была закончена в мае и поступила на рассмотрение главному редактору Д.ПН Жукову. Но 10 мая, в 43 года, он внезапно умирает. Последним, по словам Константина Игоревича, что он читал, была моя злополучная 8-я глава, в свое время им же изувеченная.
Как-то еще ранней весной, когда мы с Соней Шехтер обедали у меня дома, неожиданно зашел Константин Игоревич и еще на ходу в прихожей выпалил: „Он напечатал какого-то „Теленка“, который бодался с дубом“.
— Не „Теленка, который бодался с дубом“, — тут же поправила я, а „Как теленок бодался с дубом“.
Константин Игоревич немало удивился моей осведомленности. А я могу теперь, после того, как Александр Исаевич опубликовал книгу, рассказать, например, то, что именно я в свое время перевела ему рукопись „Теленка“ на машинку. „Теленок“ был предназначен к опубликованию лишь после смерти автора: ведь там много излишних откровенностей. Разве что книга переработана? — предположила я. А если он счел возможным опубликовать своего „посмертного“ „Теленка“, то, может статься, там появилась и обещанная мне моя „посмертная реабилитация“?
Прошло несколько недель, и Константин Игоревич принес мне „Теленка“, изданного на русском языке. Я тут же кинулась читать.
Начало было хорошо знакомо. Но, дочитав до 8-й страницы, я буквально пришла в неистовство. Как так!? Ведь я сама печатала ему это, и тогда там не было ничего похожего. Здесь описывался самый страшный период жизни ссыльного Александра Исаевича — период его болезни. Как же быть с рукописями?
„Друзья — сами по лагерям, мама — умерла, жена вышла за другого; все же я позвал ее проститься, могла б и рукописи забрать, — не приехала“.
Но ведь с просьбой о приезде Саня обратился к подруге своей жены, и подруга жены эту просьбу не выполнила, имея на то свои основания. Но причем тут я? О болезни его я узнала с опозданием, косвенно, и тогда, когда самая большая опасность миновала. Как же можно так передергивать? так искажать?
И все дальнейшее обо мне в том же духе.
На странице 11-й я, формально, как бы оценена:
„Безопасность приходилось усилить всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомых, приятелей, не принимать дома гостей, не ходить в гости. (…) Нельзя дать вырваться из квартиры ни атому открытому, нельзя впустить на миг ничьего внимательного взгляда — жена строго выдерживала этот режим, и я это очень ценил“.
Но… каким тоном это говорится и что это за жена? Может быть, и не я вовсе? Ведь только что сказано обо мне, что вышла за другого. Может, это о Светловой? Разве знает читатель, что ей в то время было немногим более 10-ти лет? И даже когда на странице 442 Солженицын расскажет нам о своем последнем аресте, о ночи, проведенной в Лефортовской тюрьме, и вспомнит, что здесь у него бывали свидания, неискушенный читатель и тут легко подменит меня Светловой, которая в то время еще под стол пешком ходила…
И только единожды предстану я в „Теленке“ под своим собственным именем — это тогда, когда автор представит меня „вестницей ГБ“.
„24 сентября звонит взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит о встрече. В голосе — большая значительность“. А потом еще прибавится „твердый шаг“, которым эта женщина вступила „из области личной в область общественную, в эту книгу“. И — „стальные глаза“, и манера держать себя при этом „ответственно, как не сама по себе“. И, наконец, из всего этого „живописания“ делается вывод, что Решетовская пошла „за тайной полицией“.
„Теленок“ так „завел“ меня, что я в течение нескольких лет то и дело прерывала работу над мемуарами, чтобы еще и еще опровергать, приводить все новые доводы. В результате получились как бы две большие статьи: „Встречный бой“1 и „Издательство или типография?“2.