Но еще больнее политических обвинений были удары по женскому чувству: „И, воротясь из ссылки, сдался, вернулся к бывшей жене“. Солженицын не пишет, что именно этой женщине многие последующие годы доверялись „все рукописи, все имена и собственная голова“. Солженицын не цитирует своих писем той поры — писем заново влюбленного в свою жену: „Я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда“.
Под впечатлением прочитанного „Теленка“ я набросала еще и фрагмент к „Северной поездке“ своего мужа 1969-го года только теперь. Спустя 6 лет я узнала, что был он там не один. Каково узнавать после стольких лет неведения, что я, свято верившая своему мужу, проявила и печатала снимки, сделанные не только Александром Исаевичем, но и его возлюбленной, тогда вовсе неизвестной мне Светловой?! Как обидно, как оскорбительно для меня получается все в нашей истории! Бывает же по-другому…
Плохо обо мне. Пусть. Ну кто я? Брошенная жена должна быть плоха изначально, но… Твардовский? Человек, которому Александр Исаевич обязан многим, если не сказать — всем. Ведь именно он, редактор „Нового мира“, ввел в русскую литературу писателя Солженицына в наше далеко не простое для литературы время.
Люди, хорошо знавшие Твардовского, могут возразить каждому слову, написанному о нем в „Теленке“. Можно порою возразить, и не зная фактов, а просто интуитивно чувствуя фальшь в изложении автора. Меня же особенно ранило то, чему я лично была свидетелем и что в книге было совершено искажено. Вот страница 142 Парижского издания „Теленка“:
„Но в нужном и повторном этом ряду звучали и новые упреки, как стон:
— Я Вас открыл!
— Небось когда роман отняли — ко мне первому приехал! Я его успокоил, ПРИЮТИЛ И СОГРЕЛ1 (То есть поздно ночью не выгнал меня на улицу)“.
Но как же это было на самом деле? Солженицын узнает, что при обыске у Теушей взяли его роман „В круге первом“. Первый порыв: ехать к Твардовскому! Первые слова, сказанные ему Твардовским: „Александр Исаевич, эго горе — не только Ваше, но и всей нашей литературы“. Помню ворота, широко распахнутые навстречу нам самим Твардовским. Он уже знал, что произошло. Вовсе не для получасовой беседы приглашал нас к себе Александр Трифонович, и не темная ночь была на дворе, а легкие сумерки сентябрьского дня, И тогда же, в эти же сумерки, было сказано, что не надо торопиться, решение примем утром. И рядом с горящим камином, в который Александр Трифонович то и дело подбрасывал поленья, мы больше молчали, погруженные в свои мысли о том, как выйти из создавшегося положения. А утром мужчины составили письмо к Демичеву, и мы уехали в Москву действительно согретые, в какой-то мере успокоенные. (Новое беспокойство придет позже, когда выяснится, что не только „Круг“ был взят Госбезопасностью).
Читать „Теленка“ было мучительно больно. Больно за себя, за Твардовского, за самого Александра Исаевича. Вероятно, не понимая того, он выставил напоказ миру все худшие стороны своего характера. И можно только удивляться, что обожатели Солженицына не хотят этого замечать, а если замечают — непременно находят оправдание для своего кумира.
Вот автор „Теленка“ с похвальбой преподносит свой девиз: „Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся“ (стр. 241, Парижское издание). А вот еще один: „…лагерное воспитание не велит объявлять вперед свои намерения, а сразу и молча действовать“, (стр. 154, там же).
„Чем выше цель, тем выше должны быть и средства к ее достижению“, — вспоминается мне из „Круга“. А на поверку, в жизни, описанной в „Теленке“, — изворотливость, обман, нескромность, даже хвастливость.
Оценки людей, их действий совершенно необъективны. В „Новом мире“ выше всех вознесена Солженицыным редактор отдела прозы А. С. Берзер, но кто же она для Солженицына? Редактор? — Нет, она не прикасалась к его рукописям. Друг? Может быть, но, так сказать, „утилитарный“. Прежде всего, она — незаменимый информатор, источник „агентурных сведений“ о происходящем в редакции журнала. А Твардовский, оказывается, „помогал его душить“ своим интервью осени 1965 года.
К счастью, за Твардовского было кому заступиться. В итальянской газете „Унита“ вскоре появилось открытое письмо Солженицыну старшей дочери Твардовского.
„Поверив в свой путь, предначертанный свыше, — писала Валентина Александровна, — в свое мистическое призвание, Вы всё вокруг (…) рассматриваете сквозь призму этой своей предназначенности. Над всей вереницей людей, прошедших по страницам Ваших воспоминаний, возвышаетесь Вы — единственный, кто знал и знает, что делать, куда идти (…).