Пригласив посетителей в комнату, раньше, чем предложив им сесть, я включила магнитофон и дала прослушать свою магнитозапись от 27-го февраля с комментариями на статью Жореса Медведева.
Лишь после этого я предложила им сесть на диван, а сама расположилась за своим письменным столиком. Возле Рогачева оказался диванный столик, возле Старшинова — треугольный, над которым как раз помещалась розетка, тут же пригодившаяся.
— Вы разрешите так с Вами разговаривать? — спросил Старшинов, вынув магнитофон и поместив его на треугольном столике.
— Пожалуйста. Только мы будем разговаривать с двумя магнитофонами, — сказала я и поставила рядом с его магнитофоном свой.
Начал Старшинов. Он говорил, что в западной печати главное внимание сейчас концентрируется не вокруг литературных дел Солженицына и не вокруг его финансового положения, а вокруг его личной жизни; все больше муссируют историю «этих двух Наталий», пишут о том, какая у него сейчас счастливая семья, два ребенка… «И практически затаптывается Ваше имя», — говорит Старшинов, обращаясь ко мне. Ему это кажется «абсолютно несправедливым».
Прежде чем говорить о главном, я решила немножко защитить Александра Исаевича, который не так уж не прав, когда говорит, что у него нет денег. (Именно поэтому Семен Владимиров назвал свою статью «Солженицын в рубище».) Я высказалась в том смысле, что валюта, которая у него, безусловно, есть, и не в малом количестве, вовсе не заменяет советских денег.
— С валютой не пойдешь на рынок! — сказала я.
— Что ж, если у него валюта есть, а советских денег нет, он что — бедняк, что ли? — вмешался Рогачев.
— Слава, — остановил его Старшинов, — мне кажется, нам с Натальей Алексеевной не надо спорить.
Он предпочел перейти к тому, что считал более важным, и предложил в ответе Жоресу Медведеву начать с напоминания той роли, которую я сыграла в жизни Солженицына.
Я же прошу корреспондентов отказаться на сей раз от их обычной манеры держать инициативу в своих руках. Наш случай — необычный. Не они меня разыскали, а я сама пригласила их, значит, я как-то приготовилась. И я предлагаю им прослушать то, что мною написано и предназначено для «Нью-Йорк Таймс». Я говорю о том, что мною написанное очень серьезно, что оно является значительно большим укором Солженицыну, чем укоры в том, что он считает себя нищим и т. д., ибо я поднимаю не материальную сторону, а сторону моральную.
Мои посетители соглашаются, и я читаю им мною написанное.
Слушали очень внимательно. Помолчали. Потом Старшинов сказал:
— Производит очень сильное впечатление.
То же подтвердил и Рогачев.
Оба одобряют мою постановку вопроса: перевод проблемы из материального плана в план моральный.
— Но… одно замечание, — говорит Старшинов. — Суть в том, что мы имеем дело с западным циничным читателем, который может сказать: «А не движет ли Натальей Решетовской обида? Какие-то темные моральные качества?» А потому, мне кажется, нужно развить мысль, что то, что у вас было — это был серьезный брак, серьезная дружба двух людей: и в том, кем стал Солженицын, Ваша роль, мне кажется, велика.
Корреспондентов интересует, когда Александр Исаевич стал писать, когда мы познакомились. Говорю о том, что становление его как писателя произошло во время войны, есть даже положительная рецензия Бориса Лавренёва1 на один его военный рассказ. Но тут я сдерживаю сама себя:
— Жизнь наша очень большая, и я ведь о ней пишу… Описываю разные ее периоды и не хочу выдавать своих «писательских тайн».
Вмешался Рогачев:
— Наталья Алексеевна, если мы дадим только Ваше одно заявление, то зарубежному читателю не все будет понятно. К заявлению нужен развернутый комментарий.
— Надо показать, что Вами движет не обида, а тот багаж прожитого вместе, то участие, которое Вы принимали во всем, — продолжил Старшинов, — это, мне кажется, главное.
Мне приходит мысль дать моим посетителям прослушать мою речь на первом суде. Жизнь наша так насыщенна, а в речи я старалась выделить самое главное! И я прошу дать еще раз инициативу мне. И зачитываю свою речь.
— Я хотел бы сказать Наталье Алексеевне комплимент, — произнес Рогачев. — Вот я прослушал ее речь, и у меня создалось впечатление, что Наталья Алексеевна оказывала большую помощь Александру Исаевичу в его работе. У нее есть литературная жилка, как у нас говорят. У меня многие вопросы просто отпали сами собой.
Корреспонденты предлагают мне смонтировать мою статью из этих двух документов. Еще Старшинов предлагает выпустить, не дожидаясь выхода моих мемуаров, серию статей под общим заголовком «Моя жизнь и конфликт с Солженицыным». Но я возражаю.