— Лучше никаких громких заголовков… Пусть это появится в виде небольшой заметки. Броский заголовок раздражит и ощетинит друзей Солженицына!
Старшинов соглашается на скромный заголовок. Но считает, что саму заметку надо расширить.
Я предлагаю другое: пусть заметка выйдет такой, какой я ее написала, а все остальное будет дано в виде интервью со мной, то есть в виде вопросов и ответов. Они — не против, но я должна понять, что окончательный текст заметки зависит не от них.
— Я сейчас с Ваших позиций подхожу к статье Владимирова, — говорит Старшинов, — и вижу, насколько грубо она сделана, насколько сложнее сама проблема, насколько серьезнее те аргументы морального плана, которые выдвигаете Вы.
Я говорю, что очень серьезные аргументы приводила и в речи на втором суде. Решаюсь кое-что зачитать оттуда. Среди других выдержек я неосторожно прочла свою фразу о том, что Александр Исаевич смотрит на свою жизнь, как на шахматную партию, где играет и за белых, и за черных (то есть делает ходы и за меня тоже!). (Почему это было опрометчиво с моей стороны, будет видно из дальнейшего.)
В связи с этим я упрекнула журналистов «Литературной газеты», перепечатавших в свое время статью из журнала «Штерн», в том, что они смогли слетать в Ставропольский край и отыскать там двоюродную сестру Солженицына, с которой тот и знаком-то не был, а в Рязань, которая под боком, не приехали. А, собственно, обязаны были приехать и узнать правду обо мне, прежде чем перепечатывать клеветническую статью. Но… приехали люди из неофициального журнала «Вече» и заступились за меня. В благодарность я напечатала в этом журнале две своих главы.
— Вот видите, Наталья Алексеевна, — попытался упрекнуть меня Рогачев, — «Вече» Вы даете, а нам…
— А вы ко мне не обращались, — ответила я.
— Да, это — наше упущение. Теперь мы это понимаем.
Рогачев спрашивает, не могла бы я дать им что-нибудь для ознакомления.
— Пожалуй, могу дать те две главы, которые были напечатаны в «Вече». Я из них секрета не делаю.
И тут же вручила корреспондентам эти главы.
Заговорили, как и когда согласовать со мной окончательный текст. Я выражаю свою заинтересованность в том, чтобы статья была напечатана до нашего юридического развода с Александром Исаевичем, то есть до 15 марта. Предлагаю самой на этот раз приехать в АПН, так как 4–5 марта думаю быть в Москве. Договариваемся, что утром 5 марта я буду в АПН на Пушкинской площади.
В последующие два дня произошло много событий личного плана. 3-го марта — 40-й день маминой кончины. 4-го приехала в Москву, где мне вручили большое — аж на шести страницах — многоречивое письмо от Сани и коротенькое от… Н. Д. Светловой. В письме Александра Исаевича очень многое было тяжело и обидно читать.
Прочтя оба эти письма, я совершенно отчетливо поняла, что сохранение отношений с Александром Исаевичем после развода дастся мне ценой одного лишь унижения! Просьбы, мольбы — не для лишь выставляющих себя христианами Светловых и Солженицыных. Этого языка они не понимают, с ними надо, по-видимому, говорить иначе. Мне ничего не остается, как хлопнуть дверью! Поступить так, как поступил Александр Исаевич, когда его исключили из Союза писателей. Как кстати пришлась, оказывается, статья Жореса Медведева, а я-то сердилась на него!.. А может быть, это еще и последний, самый последний шанс заставить Александра Исаевича одуматься и не совершить преступление?.,
Так что Санино письмо меня отнюдь не успокоило — скорее наоборот.
А тут еще и телефонный разговор с ним. На «Вы», по имени-отчеству, гневный тон, даже на крик перешел. Этот разговор вряд ли мог способствовать тому, чтобы я щадила своего мужа, отправляясь в АПН для окончательного согласования текста предназначенной для «Нью-Йорк Таймс» статьи.
Вошла в вестибюль здания АПН, куда несколько лет назад единожды входила я вместе с мужем. Тогда мы из этого вестибюля звонили работавшей там Наташе Тенно — жене его лагерного друга. Теперь я звоню по телефону, который мне дали приезжавшие корреспонденты.
И вот я уже сижу за низким столиком в отдельном кабинете. Передо мной — все те же Старшинов и Рогачев. Ведущим снова выступает Стар-шинов. Он кладет передо мной отпечатанные листы. У меня темнеет в глазах, когда читаю крупные буквы заголовка: «Солженицын: игра черными и белыми». (Выражение, выхваченное из моей речи на втором суде.)
— Но ведь я просила подать это скромно, — пытаюсь возражать.