– Мой дедушка, папин папа, был раввин, – сказала та. – Страшный зануда, из числа тех, про кого сочиняют анекдоты. Так он изучал древнееврейский и талдычил папе, что и я его должна знать. Хотя, по канонам иудаизма, женщине особо ничего знать и не положено. Так или иначе, но дед был такой общественно вредный тип, что легче выполнить его требование, чем каждый день слушать его гнусаво-картавый голосок. Пришлось поучить древнееврейский. Я думала, что помру. Но, на мое счастье, помер как раз дедушка, Соломон Лейбович. А что? Действительно к счастью и к общему облегчению, пора и честь знать – ведь ему было девяносто три года. И умер он не как все честные люди, то есть от старости, а полез в погреб тайком покушать припасы, да так объелся, что скончался от заворота кишок. Вот такой деятель искусств и ремесел. Конечно же, я тут же прекратила учить эту китайскую грамоту. Да нет, о чем я – китайская, по-моему, легче! Но многое я усвоила, так что сейчас попробую прочесть.
Афанасьев, Пелисье, Колян Ковалев переглянулись и вдруг захохотали. После некоторого промедления к ним присоединился и грохочущий хохот Эллера, и серебристый смех Галлены, и бас Альдаира. Не смеялись только Ксения и старый Вотан Борович, который в рассказе девушки, по всей видимости, усмотрел какие-то параллели с собой.
Ксения склонилась над пергаментом. Черные значки, похожие на паучков самой прихотливой формы, уже через минуту стали рябить в глазах. На выручку пришла Галлена.
– Вот что, – сказала она. – Я могу перекачать все твои знания об этом языке прямо из твоей головы, и мы вместе будем переводить. Кстати, я могу перекинуть эту информацию также и Пелисье, потому что он из всех нас наиболее полно разбирается в языках.
– Я тоже разбираюсь в языках, – тупо сказал Эллер и со скрежетом почесал в затылке. – Я умею их готовить.
Галлена только махнула рукой. Потом она повернулась к Ксении и, подняв правую руку с обращенной к израильтянке ладонью, почти коснулась ее высокого лба.
Девушке показалось, словно тонкая, прожигающая кожу металлическая паутина опутала ее голову. В висках заворочались массивные клинья. На лбу Ксении проступили крупные капли пота, она замотала головой, но ладонь дионки словно припаялась ко лбу. Она чувствовала, как беспричинный животный страх заискрился мурашками по спине, где-то внутри тяжело перевернулся массивный, неловкий ком и сдавил внутренности. Галлена тряхнула головой и отступила на шаг. «Ну вот, – прозвучал в голове Ксении отчетливый, ясный голос Галлены, – вот я и взяла твои знания! Сейчас всё будет попроще, подруга».
Ксения вскинула глаза. Прямо перед ней словно висело лицо Галлены, которое показалось ей белым-белым, и тут, как мутные радужные пятна, проступили глаза.
Наконец зрение прояснилось. Галлена ободряюще кивнула Ксении и выговорила вслух:
– Ну вот. Пелисье, подойдите сюда. Я вам сброшу нужную информацию. Да не пугайтесь!.. Это точно такой же принцип, как в компьютере. Вот вы, Пелисье, знаете о компьютерах с детства, а я узнала только полгода назад. И кому бояться?..
– У меня же не компьютер в голове, – ответил тот.
…Через пять минут экспертная группа переводчиков в составе Пелисье, Галлены и Ксении занялась работой. Первая фраза переводилась минут десять, потом дело пошло значительно быстрее. Уже ко второму часу работы было переведено более половины документа. Женя Афанасьев, на которого возложили миссию переписчика, аккуратно заносил перевод в блокнот.
Наконец работа была закончена. Некоторое время все молчали, сидя прямо на земле. Эллер, который на протяжении всей работы над переводом отчаянно скучал, а потом лег под оливковое дерево и задремал, – проснулся. Вотан посмотрел на Афанасьева, который держал в руках перевод, и отдал команду:
– Читай!
Женя немедленно вошел в роль. Он встал, принял горделивую позу оратора и, чуть отставив от себя руку с переводом, начал читать…
«ЕЩЕ СЕМЬ КЛЮЧЕЙ ВСЕВЛАСТИЯ, ДАННЫХ ДЛЯ РЕШЕНИЯ СУДЕБ МИРА:
1. Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным. И изрек мудрец тех времен о сем правителе: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей розы.
2. Облачение первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия; и тот первосвященник суть порождение дьявола, но говорил он, что легло на уста возжелание Господне. И возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме. Выбрита макушка его, и сияет лысина на солнце, ибо это единственное светлое пятно во всем облике этого человека…»
Тут Афанасьев остановился, словно давая своим слушателям время получше усвоить содержимое перевода, и продолжал, возвысив голос на тон:
«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
– Понтий Пилат, – сказал Пелисье.
– Это и горбатому понятно, – отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу горбатых, которым понятно. Афанасьев зачитывал:
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Как красиво! – воскликнула Ксения. – «Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Типичный женский подход, – пробурчал Пелисье. – Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
– Вы же, кажется, из Парижа? – спросила она.
– Да.
– А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
– Как тебе сказать, Ксюша, – немедленно влез Ковалев, – я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
– Ну? – агрессивно выдвинулся Пелисье. – Ну и что ты хотел сказать?
– А что – ну? – отвечал Ковалев. – Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?