– А что вы хотели? При вашем преемнике, товарище Сталине, по сто человек в пятиместную камеру пихать будут! Да это еще что! В двадцатиместное помещение сажали по триста с лишним человек, так что приходилось спать в несколько слоев, друг на друге, а надышано было так, что зимой спали с открытым окном!
– Это все меньшевистские штучки! – не соглашался Владимир Ильич. – Совсем обнаглели местные жандармы! Это же надо – троих в одиночку посадить?
– Да ладно! Радуйтесь, что сразу в камеру пыток не отправили, где мы быстро признались бы, что – патентованные колдуны и дипломированные ведьмаки!
– А вы тоже хороши – так разозлить местную полицию! – перекладывая с больной головы да на здоровую, нагло заявил товарищ Ульянов.
Женя взбеленился:
– Ах, я?.. А уж как вы отличились, товарищ вождь! Да, кстати!.. Обращение к инквизиторам «товарищи!» очень своевременно. И по степени своевременности оно напоминает мне об императоре Гелиогабале, который занимался следующим. Вам будет интересно послушать, чтобы убить время в этой гостеприимной камере. К тому же вы – великий политический деятель, е-мое! Так вот. Римский император Гелиогабал был очень веселый человек, не менее веселый, чем его предшественники Нерон, Калигула, Тиберий и Каракалла. А император Гелиогабал отличился тем, что раздавал высшие государственные должности… по размерам половых членов. По всему Риму катались посланники императора – декурионы и легаты – и измеряли у римлян сами уже слышали что. Вот такая история – просто-таки Золушка наоборот, только в случае с Золушкой измеряли всё-таки башмачок, точнее, ножку по башмачку. Так вот, однажды этот милый государственный муж решил доказать народу свою сугубую близость к нему – не то что декабристы, которые, кажется, по вашим же словам, Владимир Ильич, «были страшно далеки от народа». Что он сделал? Собрал конгресс всех проституток Рима, сам переоделся в женскую одежду и обратился к ним… ну да! Император сказал: «Товарищи!..» Не коситесь и не сверкайте глазами, товарищ Ленин. Исторический факт, между прочим!
– Возмутительное распутство! – дал суровую отповедь вождь. – Какие еще ему «товарищи»?
– Примерно такие же, как нам – инквизиторы, которых вы хлестали этим дружественным словечком!
Любимец всех советских детей едва ли не впервые в своей личной биографии не нашелся что ответить. Он присел у стены и буркнул:
– И всё-таки это архибезобразие! Запихнуть троих в одноместную камеру, сырую, промозглую, без света, черт знает что! Такое даже жандармы себе не позволяли.
Афанасьев хотел уж было сказать, что они находятся практически в курортных условиях по сравнению с тем, что будет твориться в СССР чуть погодя после Ленина, но…
Троих?
– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.
– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.
– Джованни, – следовал ответ.
– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.
Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:
– Нет, не совсем. Я – моряк.
– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?
– За говорящую жабу.
Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:
– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?
Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:
– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.
– Меня тоже арестовали по подозрению в колдовстве, – печальным голосом поведала донна Инезилья, высказавшись впервые за всё время ее своеобразного знакомства с нашими героями. – Сожгут нас всех.
– Это типичный мещанский конформизм! – заверещал товарищ Ленин. – Нельзя опускать руки перед опасностью! А где ваша жаба, товарищ Джованни… э-э-э…
– Мое полное имя Джованни Луиджи Джоппа, – отрекомендовался владелец мнимой говорящей жабы.
Афанасьев едва не прыснул со смеху.
– Джоппа? – переспросил он.
– Джоппа, – повторил итальянец, не понимая веселья своего нового соседа по камере. – А что?
– Ничего, ничего, – поспешил заверить его Афанасьев на очень плохом итальянском.
– Гм-гм… – с сомнением произнес товарищ Ленин, – и где же эта ваша жаба, товарищ Джоппа? Конфисковали при аресте?
– Да нет, почему? – отозвался тот. – Акватория!!
По произнесении этого термина, без сомнения, известного каждому моряку, в углу что-то зашевелилось, донесся странный булькающий звук, а потом прямо на подставленную ладонь Джоппы шлепнулось что-то размером с крупное яблоко. Да какое там еще яблоко?.. Типичная жаба при слабом свете фитиля в плошке смотрела на Афанасьева, Владимира Ильича и донну Инезилью круглыми глазами-бусинками, потом вдруг разинула рот и квакнула:
– Аква-а-а-а…тория! А…КВА-А-А… тория!
– Она умеет говорить свое имя, – с гордостью сообщил Джованни Джоппа и погладил свою питомицу по пупырчатой шкурке.
Женя Афанасьев почесал в затылке. Владимир Ильич, привыкший немедленно производить опыт по-живому, проворно ткнул в жабу пальцем, на что получил вопль на ломаном итальянском языке:
– Ква-а-а-тро порко маледетто10!
– И вот это она умеет говорить, – проговорил Джованни Джоппа не без оттенка гордости. – А больше ничего. Вот за эти три, точнее, четыре слова, которые она умеет произносить, меня и посадили в тюрьму по обвинению в колдовстве.
– А что вы? Это же, гм-гм, сущий произвол, батенька! – снова возмутился Владимир Ильич.
Джованни Джоппа развел руками:
– А что я могу сделать? Завтра мы все предстанем перед трибуналом. А отцы-доминиканцы хоть и мягко стелют, да жестко спать. Буду каяться, только вряд ли поможет. А вы за что сюда попали?
– Спасали вот ее, – Афанасьев без предисловий взял девицу за руку и подтянул к себе, – от альгвасилов инквизиции. Оказали сопротивление.
Глаза итальянского моряка Джованни Джоппы полезли на лоб. Это было видно даже при том скудном освещении, что имелось в камере. Синьор Джоппа даже стал запинаться:
– Вы…вы оказали сопротивление…альгвасиламин… инквизиции?
10
Чуть подкорректированное распространенное итальянское ругательство; приблизительный перевод – «четырежды проклятая свинья».