Фридрих уже не в первый раз слышал из уст Васи эту разновидность уменьшительного варианта от своего имени. Для привыкшего к Фрицу Фриня звучало — забавно.
— Я понимаю. Товарища угостить — дело нужное, Фриня! Что бы мы делали вообще без товарищей? А, я спрашиваю? За други своя! — на последних словах бил себя в грудь.
Вася явно уже принял. Граммов так несколько. Спирта, разумеется.
Фридрих шутил, дал денег на дополнительные расходы. Вася гордо задирал голову, снова стучал себя в грудь, но деньги — взял. Фриня в этом и не сомневался.
Проходя через зал морга, заказчик человеческого банкета на природе на всякий случай осматривал лежащие на столах трупы. Вдруг кто на мясо годен?
И вдруг как споткнулся. Остановился, подошёл поближе. Фотографическая память банкира не подвела. Это лицо он видел где-то. Недавно. Где? Несколько секунд, и в памяти всплывает картина: полковник Мороз показывает ему многоголовую фотографию… Да. Но они встречались и лично. Майор Гаврилин. Первое посещение церкви. И последнее посещение рэкетиров, назвавших это имя
Видя, с каким напряжением немец рассматривает лицо мертвеца, санитар тоже подошёл поближе, наклонился, сделал вид, что всматривается, посопел и вдруг расхохотался.
— Эта, тоже. Приносит, значицца, Марьиванна на урок в класс ежа из лесу. И говорит: «Дети! Вы узнаёте, кто это?» Ну, дети наши окромя мыша американского по ящику ни хрена не знают. Тогда Марьиванна так и говорит: «Дети! А о ком я вам столько рассказывала?» Тогда Вовочка подходит так, и говорит: «Так вот ты какой, дедушка Ленин!»
Чтобы скрыть свой внезапный интерес к незнакомому покойнику, Фридрих небрежно спросил:
— Это есть Ленин?
— Да ну тебя! — захохотал Вася. Замахал руками. — Скажешь тоже! Какой это Ленин!
— А кто это?
— А хрен его знает, товарищ майор! — честно выкатил глаза Вася и почесал пузо.
Фридрих усмехнулся. Во всяком случае, звание покойника санитар определил верно.
46
На человеческий шашлык полковник Мороз оделся в старые, заплатанные джинсы, а также брезентовую куртку, так называемую «ветровку». Обычную одежду туристов, рыбаков и прочих, вольно бродящих по природе людей.
Санитар не подвёл. Мясо оказалось свежайшим, аппетитным даже на вид, в меру вымоченным в уксусе. Не зная, что куски срезаны с трупов в городском морге, и не подумаешь ничего такого. И в самом деле, мясо как мясо. Вася так и сказал, нанизывая человечину на шампур и пристраивая её над углями.
— Мясо — оно и есть мясо. И неча рожу кривить. Чем тело коровы отличается от тела длинной свиньи? Мне, давно уже, учёные люди говорили. Что, дескать, далеко от нас, на островах каких-то там, тамошние людоеды так человека и называют: длинная свинья. А что? Если хорошенько подумать, то и правда, на самом деле-то! И длинный он, человек, а уж свинья-то какая! И уж если говорить взаправду, положа руку на сердце, то истинная свинья и есть человек. Потому как поступает он — по-свински.
— А мне учёные люди говорили, что и по своим генам человек тоже близок к свинье. Дескать, что придумали всякие там врачи из свиньи разные там органы вырезать и человеку их пересаживать. И приживаются, заразы!
Это полковник. Как говорит! И говорит, как пишет! По стилю речи Вася не отличал его от знакомых своего круга. И сразу же признал за своего. А уж после того, как полковник вынул из-за пазухи бутылку водки и, хитро подмигивая, разлил её по стаканам, также принесённым с собой, а потом, для закусывания, вынул из кармана бутерброды с салом, сыром и килькой… Вася даже обиделся, что его раньше не познакомили с таким хорошим человеком.
— Поди, сам-то с таким клёвым корешем давно кучкуешься, — с обидой говорил санитар. И шмыгал носом от обиды.
— Ты чё, Фриня? — говорил полковник и честно моргал глазами.
Фридрих только руками разводил.
Предложенный ему стакан бодяжной водки, того же шила, по сути говоря, из невесть какого спирта, невесть в каком подвале перемешанного с водопроводной водой и разлитого в плохо отмытые бутылки с этикетками известных марок, — только перекрестил размашисто и сказал вслух:
— Чур, меня! Изыди, нечистый дух, останься, чистый спирт!
Это немец-то!
— Я, тя научу, — говорил санитар, тоже крестил стакан с бодяжным шилом, после чего таращил глаза и, стараясь говорить басом, произносил дьяконским распевом:
— Господи! Не прими за пьянство, прими за лекарство!
Не пьём, господи, а лечимся!
Не через день, а каждый день!
И не чайными ложками, а стаканами!
И не за ради пьянство окаянного, а за дабы не отвыкнуть!