Этот этаж не походил на все остальные этажи Великой библиотеки. Темное дерево, лепные потолки и бюсты давно почивших авторов уступали здесь место светлому, наполненному воздухом рабочему пространству, сквозь прозрачную крышу которого, поддерживаемую изогнутыми коваными стропилами, виднелись небо и облака. Я поманила Четверг-5 к большому видовому окну на дальней стороне коридора. Возле него в беспорядке стояли несколько стульев, образуя зону отдыха, устроенную для того, чтобы перетрудившиеся служащие Совета жанров могли на минутку расслабиться. Здесь я стояла со своей наставницей, первой мисс Хэвишем, почти шестнадцать лет назад.
— Снаружи Великая библиотека кажется меньше, — заметила Четверг-5, вглядываясь в поливаемое дождем заоконное пространство.
Она не ошиблась. Библиотечные коридоры внизу тянулись на две сотни миль в обе стороны и могли по мере необходимости увеличиваться, однако снаружи библиотека больше напоминала небоскреб «Крайслер», но только меньше двухсот ярдов в ширину и щедро украшенный скульптурами из нержавеющей стали. И хотя мы были всего лишь на тридцатом этаже, казалось, что мы находимся гораздо выше. Мне однажды довелось побывать на верхушке стодвадцатиэтажной башни «Голиафа» в Голиафополисе, и здесь казалось не ниже, чем там.
— А что это за башни? — спросила она, не отрываясь от окна.
Далеко внизу проступали из тумана кроны дремучего леса, а вокруг на разном расстоянии от нас были разбросаны другие башни, подобные нашей.
— Ближайшая — немецкая, — пояснила я. — Дальше французская и испанская. Сразу за ними арабская… а вон там — валлийская.
— Ой, — выдохнула Четверг-5, глядя на зеленую листву внизу.
— Совет жанров заботится о книгомирном законодательстве, — рассказывала я, направляясь по коридору к главному залу заседаний.
С момента нашего прибытия здесь стало более оживленно, всевозможные клерки сновали туда-сюда с папками, отчетами и так далее. Я думала, что в реальном мире слишком много бюрократии, но в бумажном она была всем. С годами я пришла к выводу, что во всех творениях человечества изначально заложены ошибка, зло и бюрократический официоз, и вымышленный мир ничем не отличается от реального.
— Совет управляет драматическими условностями, строго контролирует использование иронии, законодательно регулирует словоупотребление и через посредство Книжной инспекции решает, какие книги публиковать, а какие пустить на запчасти.
Мы вышли на смотровую галерею над главной дискуссионной палатой — просторным беломраморным залом со сводчатой крышей, поддерживаемой клепаными чугунными стропилами. В дальней части поднималось возвышение с резным креслом посередине и четырьмя поменьше с каждой стороны. Перед ними помещалась кафедра для выступающих, повернутая к выстроившимся в форме подковы столам для представителей различных жанров. Дальнюю стену палаты украшала огромная мозаика, изображавшая умозрительную расстановку жанров, висящих в Ничто. Единственным примечательным объектом в дискуссионной палате, помимо этого, являлся Читометр, отражавший неустанно обновляющееся число книг, прочитанных в мире за последние двадцать четыре часа. Этот прибор служил постоянным напоминанием о падении рейтинга чтения, беспокоившем Книгомирье последние пять лет, и когда цифры менялись — а это происходило каждые пять секунд, — число уменьшалось. Порой удручающе сильно. На кафедре кто-то разливался соловьем, а дискуссионная палата была заполнена едва ли на треть.
— Основные жанры сидят впереди, — объясняла я, — а поджанры расходятся от них радиусами, в порядке значимости и размера. Хотя Совет жанров занимается общими законодательными вопросами, каждый отдельный жанр может принимать собственные решения на местном уровне. Все они выдвигают сенатора для представительства перед Советом и отстаивания их собственных интересов. Порой дискуссионная палата куда больше напоминает обычный старомодный базар, нежели оплот демократии.
— А кто сейчас выступает? — спросила Четверг-5, когда на возвышение поднялся новый персонаж.
Он выглядел так, будто с утра не расчесывался; красивое лицо казалось глуповатым; босые ноги и расстегнутая до пояса рубаха довершали облик.
— Это Торопыга Глушак, сенатор от жанра бульварного романа, хотя, подозреваю, это не его настоящее имя.
— У них есть сенатор?
— Разумеется. У каждого жанра есть как минимум один, а в зависимости от популярности поджанров их может быть и несколько. У триллера, приходящегося поджанром политическому, шпионскому и приключенческому романам, их трое. У комедии, по последним подсчетам, шестеро, у криминального романа — двенадцать.
— Понятно. Так в чем же проблема бульварного романа?
— Это пограничный спор. Хотя каждая книга существует сама по себе и дрейфует в межжанровом пространстве, известном как Ничто, книги, принадлежащие к одному жанру, сбиваются в кучки для взаимной защиты, свободного обмена идеями и облегчения передвижения персонажей.
— Улавливаю. Рыбак рыбака видит издалека, да?
— Именно. Триллер благоразумно разместили рядом с Криминальным романом, который, в свою очередь, граничит с Социальной драмой, — прекрасный образец вдохновенной жанрографии к вящему взаимоулучшению обоих.
— А Бульварный роман?
— Какой-то идиот безрассудно поместил его между Богословием и Феминистской прозой, с крохотным княжеством Эротики далеко на севере и буферной зоной Комедии на юге, включающей в себя переходный жанр Альковного фарса. С Комедией и Эротикой Бульварный роман вполне ладит, но богословы и феминистки считают, что бульварники вообще не заслуживают отдельного жанра, и нередко стреляют через границу залпами велеречивых интеллектуальных возражений, что могло бы причинить значительный ущерб, будь хоть кто-то в Бульварном романе способен их понять. Со своей стороны, бульварники засылают к соседям диверсионные группы в мини, что отнюдь не радует феминисток, а уж богословов и подавно… или наоборот? В любом случае, вся эта история грозит перейти во всеобщую жанровую войну, если Совет жанров не вмешается и не вызовется стать посредником в мирном урегулировании конфликта. Совет жанров гарантирует бульварникам независимость при условии, что те согласятся на определенные… санкции.
— Какие?
— Запрет на импорт метафор, характеристик и пространных описаний. Торопыга Глушак страдает легкой манией величия, поэтому феминистки и богословы полагают, что сдерживание лучше, чем тотальное противостояние. К сожалению, Бульварный роман заявляет, что это хуже медленной изнурительной войны, ибо подобные санкции перекроют им путь возможного литературного развития за пределы ограниченного поля их деятельности.
— Не могу сказать, что особенно сочувствую им в этом деле.
— Это не важно. Твоя роль в беллетриции — всего лишь защищать статус…
Я оборвала фразу — похоже, в дискуссионной палате что-то происходило. В прекрасно срежиссированном отступлении от протокола делегаты швырялись бюллетенями, а Торопыга Глушак пытался перекричать глумливые вопли и свист. Я грустно покачала головой.
— Что это?
— То, чем бульварники угрожали уже некоторое время: они заявляют, что разработали и испытали… грязную бомбу.
— Грязную бомбу?
— Это плотно упакованная масса неуместных эпизодов, откровенных предложений и решительно ничем не обусловленных постельных сцен. «Грязные» элементы бомбы разлетаются в заранее установленное время и прикрепляются к любой незащищенной прозе. Учитывая избранную мишень, потенциальный ущерб неизмерим. Продуманно расположенная грязная бомба может разбросать плохо описанные сцены прелюбодеяния по всему пространству нудных богословских прений или забросить совершенно неоправданную сцену садомазохистского толка прямо в середину «Миссис Дэллоуэй». [19]