Надо сказать, что у нас, карастрян, есть национальная черта: непереносимость внешнего вида гуманоидов. Я как-то сначала с гуманоидами не столкнулся — возил разумных удавов по соляным копям. И вот месяца через три приводят ко мне экскурсантов — головёнки круглые, розовые, мерзкие, губы вывороченные, цвета сырого мяса, пальцы, как черви, шевелятся. В общем, как увидел я их, зашел за угол, обрыгал стенку. Но работа есть работа. Вернулся. Кожа тонкая, как бумага, белая… Бр-р.
Вожу я их день, вожу другой… Есть ничего не могу.
Один у них был лысый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации. Правительство наше выписывает с других планет массу прессы. (12 миллионов наименований.) Все газеты незамедлительно поступают на такого типа заводы, где из них делают туалетную бумагу. Причём важность и оперативность новостей играет формообразующую роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растёт между пластинами внешнего скелета, и говорит:
— Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?
Меня от омерзения передёрнуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.
После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за «нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства».
Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности — дадим другую.
Но с работой всё-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз — бревном придавило.
— Вениамин! — донеслось из кухни. — Вынеси ведро!
Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Супруга просто так не отвяжется. Похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль — Моралисе. Неплохая в общем-то женщина, этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.
Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.
Машина, в смысле.
Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчёмным с её точки зрения делом — писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.
Сегодня предстояло ещё одно неприятное дело — редакционная планёрка. На прошлой планёрке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу в рамках борьбы с юбилеем дорогой газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…
— Вениамин! — тоном выше провозгласила из кухни жена.
Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он наконец познакомился и с себе подобными, и с полицией времени. И с мест паломничества в Мантейе, где…
Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдёт в себе силы описать и это?
— Вениамин! — На этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски.
Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.
Вторая жизнь Веника, то есть фактически третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озёр и каналов, название которой постепенно стёрлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую — мокрую и тягучую.
Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная безвкусная еда. Планеты ада, с огнем и серой, и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь — опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.