Клонировать сердце — недолго, беда в том, что позволить себе это Садовский смог бы лишь после смерти и выплаты страховки. Теперь ему только ждать, когда его смогут разморозить. Немного сложнее с восстановлением повреждений мозга.
— Отрежем ему голову, — принял решение Рахат. — Тело доставить не успеем. На самолет с большим контейнером не возьмут. Им не нужен труп. Но мы можем сберечь мозг. Нужен малый контейнер! В контракте у него не оговорено… Клонирование тела по графику Сергеева-Левина будет возможно через два года. Все равно к тому моменту размораживать еще не научатся. Так что не думаю, что он будет жаловаться. А мы успеем до того, как повреждения нарушат его личность больше, чем наполовину. Иначе нас ждут крупные штрафы — сумма, которую выплатит страховая компания, недостаточна, чтобы покрыть расходы на пребывание клиента в клинике Центра. Убытки вычтут с нас.
— У нас нет инструмента, — возразил медик. — Малый контейнер есть, а инструмента…
— Да вы там что, совсем обленились? — зло ответил Рахат. — Я сообщу руководству! Что есть, чем можно отделить ему голову?
— Скальпель? — неуверенно сказал медик.
— Быстрее. Времени очень мало. Пилите!
— Мне потребуется помощь.
— Говорите, что нужно!
— Я готов.
— У вас там не труп случайно? — подозрительно спросил Арман, показывая на объемистую сумку.
— Нет, — сказал Рахат. Девятым валом на него накатило неожиданное вдохновение: — Там сейф с документами умершего. Это важный чиновник из Москвы. Зря вы его не взяли… Может, еще…
— Никаких еще. У нас свадьба.
— Ладно, я понял. Не повезло парню…
В сумке, в специальном контейнере, лежала отрезанная наспех голова Садовского. К которой в будущем пришьют новое тело, в котором будет новое сердце. Если график Сергеева-Левина не обманет. А его, Рахата, наверняка ждет повышение по службе.
Он мечтательно улыбнулся и посмотрел в иллюминатор на золотое море облаков.
3. Спутник
Григорий Хорошев бултыхался в двух метрах над полом, старательно прижимая ко рту пакет, слишком широкий, чтобы содержимое не пыталось выплыть наружу. Куски завтрака летали по отсеку. Жидкие ошметки рвоты стремились принять круглую форму, чем напоминали зарождающиеся планеты. Куски желчи и носовой слизи были туманностями. Мелкие капли пота — космической пылью. Себя Хорошев вообразил злобным абсолютным разумом, не желающим эволюции мироздания и вооруженным черной дырой — пакетом, откуда поглощаемая вселенная упрямо норовила выбраться.
«Видел бы меня кто-нибудь сейчас, — думал он. — Что бы сказала Мари? А Непогодин? Надеюсь, здесь нет камер. В первый день заболеть космической болезнью и ловить свою блевотину! Непременно просочится в массы…»
Наконец вселенная была побеждена. В отсек вернулись астронавты, тактично пережидавшие апокалипсис в грузовом трюме. Голова еще болела, но приступов рвоты не было, и Григорий скромно парил в углу, стараясь быть незаметным. Все делали вид, что не обращают на него внимания.
— Не переживайте, — только и сказал Жан-Пери. — У многих так. Хуже, когда это выясняется еще на Земле. Кому-то даже полеты запрещали.
Хорошев боялся, что сообщат на Землю, и тогда — никакого выхода. Следующие три дня он старался казаться бодрым, здоровым. Голова болела не переставая. Особенно — в ночь перед выходом, проведенную в барокамере, избавившей кровь Григория от азота.
За час до выхода разболелась так, что он сам едва не отказался. Перед глазами плыло, снова его затошнило, но впереди ждал черный космос, и Хорошев перетерпел.
На вопросы о самочувствии отвечал одинаково:
— Все хорошо, чувствую себя отлично. Немного волнуюсь.
И выход состоялся. Первым шел Голубев — он должен был сопроводить его к Станции. Через пять минут после него Григорий мягко, как учили, оттолкнулся ногами и нырнул в бездонную черноту. В ней, в десятке метров от корабля, висел освещенный Солнцем кусок Станции, справа змеился пунктир троса, связывающего Голубева с кораблем. Трос пропадал в тех местах, где на него падала тень Станции.
Несмотря на боли, несмотря на волнение (может, первое и второе аннигилировали друг друга), Григорий действовал в точности по инструкции, аккуратно, четко, как робот, и вмешательство Голубева не понадобилось. Он быстро достиг открытого люка Станции, попав в шлюзовую камеру. Следом в ней появился Голубев, задраил внешний люк. Через минуту, когда выровнялось давление, открыл другой — внутренний. Они вплыли внутрь Станции, Голубев включил кислородный компрессор, после чего пришлось подождать, пока он насытит Станцию.
— Отлично, — сказал Голубев, отстегнув шлем. — Все в порядке. Не скажешь, что это для вас — первый раз. Я возвращаюсь. У вас есть сто восемьдесят минут. Кислорода здесь немного.
— Спасибо, — ответил Григорий. — Думаю, успею.
Голубев кивнул, улыбнулся и показал большой палец. Люк за ним неторопливо закрылся, Хорошев остался один.
Устройство и оборудование Станции было знакомо по земным макетам. Не медля и не обращая внимания на вернувшиеся трескучие боли в голове, он принялся за работу.
Станция предназначалась в основном для изучения реликтового излучения и радиационных поясов Вселенной. Она была начинена аппаратурой, в разработке которой когда-то принимал участие сам Григорий. Станцию признали неудавшимся проектом. Она исключала возможность стыковки с собой как новых орбитальных кораблей типа «Русь», так и старых «Союзов», на котором прибыл Хорошев, принимала только сомнительные «Аресы». Космонавтам приходилось добираться до Станции «вплавь». Сегодня — последний визит человека на Станцию. Через месяц ее вместе с оборудованием затопят в Атлантическом океане.
Григорий работал второй час. Каждые десять минут он связывался с кораблем, сообщал, что все хорошо. Если запаздывал на минуту, включался напоминающий зуммер.
Когда Григорий услышал тонкий писк, подумал, ослышался — с предыдущего отчета прошло минуты две. Но зуммер пищал, и Хорошев включил связь. Голова болела нестерпимо.
— Григорий, у нас проблемы, — прохрипел искаженный голос.
— Какие? — спросил Хорошев, снимая показания с «Рагнарек-6».
— Главное — не беспокойтесь, — сказал голос.
«Это Нам Ли, — узнал Григорий. — Акцент характерный».
— Что у вас случилось?
— Люк заклинило. Ваше возвращение отложено.
— Хорошо. На сколько? Это не опасно? Какой люк?
— Внешний люк. После возвращения Голубева. Скоро мы устраним поломку, тогда можно будет вернуться.
— Ясно. Постойте. Я не могу вернуться, потому что люк не открывается?
— Его заклинило при закрытии. Проем слишком мал, вы не пройдете.
«Приехали».
Хорошев понял, что не сможет продолжать работу.
— Сколько вам еще понадобится? — спросил он напряженно. На Станции кончался кислород. Его запасы давно не возобновляли — не было нужды: станция уже считалась списанной с баланса Роскосмоса. Нужда появилась только сейчас.
— Немного. Совсем немного. Держитесь, Григорий.
После этих слов Хорошев особенно остро прочувствовал, как неодолима бездна, отделяющая его от Земли, от криоцентра «Норд» и от жизни.
«Грустно, — констатировал он. — Минут двадцать, и начну задыхаться. Еще десять минут или чуть больше буду глотать остатки. Еще полчаса — в скафандре. А потом перестану быть».
С этими мыслями пришел настоящий страх. Черный космос уже не манил его. Не было больше радости оттого, что доведется выйти в межпланетную пустоту еще раз — возвращаясь на корабль.
«До крионистов не добраться, — размышлял Хорошев, не желая поддаваться панике. — Для этого нужно вернуться на корабль. Но тогда и крионисты были бы не нужны. Тупик. А если наоборот? Добраться до корабля, но крионисты все-таки нужны?»
Вывернув таким образом проблему, Григорий принялся обдумывать ее дальше, стараясь занять мозг и не дать укрепиться страху.