Я отодвинул стул.
— Я очень надеюсь, что ты не окажешься еще одной нью-эйджской пустоголовкой.
В сравнении с серебристостью ее смеха моя последняя фраза выглядела очень уж грубой.
— Я не собирался тебя обидеть.
— Я и не обиделась. Ты всегда говоришь от чистого сердца, а в этом нет ничего плохого.
Когда я поднялся со стула, собаки завиляли хвостами, но ни одна не шевельнулась, чтобы сопроводить меня.
— Между прочим, тебе незачем бояться умереть дважды, — вдруг добавила Аннамария.
Если она говорила не о моем кошмаре, забросившем меня в Освенцим, совпадение выглядело бы сверхъестественным.
— Откуда тебе известно о моих снах? — спросил я.
— Страх умереть дважды преследует тебя во сне? — ответила она вопросом, опять уйдя от прямого ответа. — Если так, не обращай внимания.
— Что это вообще значит… умереть дважды?
— Со временем ты поймешь. Но из всех, кто живет в Роузленде, в этом городе, в этом штате и стране, ты, возможно, последний, кому нужно бояться умереть дважды. Ты умрешь один и единственный раз, и смерть эта не будет иметь никакого значения.
— Любая смерть имеет значение.
— Только для живых.
Видите, почему я стремлюсь максимально упростить свою жизнь? Будь я бухгалтером, мою голову занимали бы подробности финансовых обстоятельств моих клиентов, а если бы я еще видел души людей, задержавшиеся в этом мире, или пытался найти здравый смысл в словах Аннамарии, моя бедная голова точно бы лопнула.
Свет напольной лампы, пройдя через стеклянный абажур, окрашивал ее лицо в цвет лепестков желтой розы.
— Только для живых, — повторила она.
Иногда, если я встречался с ней взглядом, что-то заставляло меня отводить глаза, а мое сердце трепетало от страха. Боялся я не ее. Боялся… чего-то такого, что не мог определить. И чувствовал, как сосет под ложечкой.
Теперь мой взгляд сместился с Аннамарии на собак, устроившихся на диване.
— Сейчас я в безопасности, — продолжила она, — а ты — нет. Если ты усомнишься в справедливости своих действий, то умрешь в Роузленде, одной и единственной смертью.
Подсознательно я поднял руку к груди, чтобы пощупать медальон-колокольчик, который носил под свитером.
Когда мы впервые встретились на пирсе в Магик-Бич, Аннамария носила этот искусно сработанный серебряный колокольчик, размером с наперсток, висевший на серебряной цепочке. Единственное светлое пятнышко в тот хмурый, с затянутым облаками небом день.
В один момент, даже более странный, чем все время, проведенное мной с этой женщиной, за четыре дня до нашего появления в Роузленде, она сняла цепочку с колокольчиком с шеи и протянула мне со словами: «Ты умрешь за меня?»
Что еще более странно, я, хотя едва ее знал, ответил «да» и взял медальон.
Более чем семнадцать месяцев тому назад, в Пико Мундо, я бы с радостью отдал жизнь, чтобы спасти мою девушку, Сторми Ллевеллин, без колебания подставился бы под пули, которые попали в нее, но судьба не предоставила мне шанса принести себя в жертву.
С тех пор я часто мечтал о том, чтобы умереть вместе с ней.
Я люблю жизнь, люблю красоту этого мира, но без Сторми мир со всеми его чудесами всегда будет ущербным.
Однако я никогда не совершу самоубийство и сознательно не окажусь там, где меня могут убить, потому что самоуничтожение — это отказ от дара жизни, чудовищная неблагодарность.
Благодаря годам, которые мы со Сторми провели вместе, я обожаю жизнь. И не перестаю надеяться, что мы с ней обязательно встретимся, если я и дальше буду жить так, чтобы она ни в чем не смогла упрекнуть меня.
Наверно, именно по этой причине я с такой готовностью согласился защищать Аннамарию от ее все еще неизвестных мне врагов. С каждой спасенной мною жизнью я, возможно, уберегаю от смерти человека, который кому-то так же дорог, как мне была дорога Сторми.
Собаки переглянулись, потом посмотрели на меня, словно им стало стыдно от того, что я не смог выдержать взгляда Аннамарии.
Собравшись с духом, я вновь поднял на нее глаза и услышал:
— Грядущие часы станут проверкой твоей воли или разобьют тебе сердце.
Хотя эта женщина вызывала во мне — и других — желание защитить ее, я иногда думал, что это именно она предлагала защиту. Миниатюрная, чуть ли не хрупкая, Аннамария, несмотря на последнюю треть беременности, создавала образ ранимости, чтобы вызвать сочувствие и привести меня к ней, а уж она могла обеспечить мне безопасность под своим крылом.