Если конюшни так удивили меня снаружи, оставалось только гадать, какие сюрпризы могут поджидать меня внутри. В моей необычной жизни сюрпризы редко сродни выигрышу в лотерею. Обычно они с острыми зубами, как в прямом, так и в переносном смысле.
Тем не менее я откатил дверь достаточно далеко, чтобы протиснуться в щель. И сразу шагнул влево, спиной к бронзе. Не хотелось, чтобы солнце подсвечивало меня сзади.
Пять просторных стойл выстроились вдоль восточной стены, пять — вдоль западной, с низкими дверками из красного дерева или тика. Центральный проход шириной в двенадцать футов, так же, как пол в стойлах, вымостили брусчаткой.
В дальнем конце слева находилась комната для упряжи, справа — кладовая для фуража, обе давно уже пустовали.
В конюшнях, где мне ранее довелось побывать, полы были земляными, но не только брусчатка вызывала мое любопытство.
Куда больше заинтересовали меня окна в дальней стене каждого стойла. Размером три на четыре фута, они состояли по большей части из квадратных, со стороной в три дюйма, стеклянных панелей, за исключением тех, которые окружали центральную овальную панель. В нее вплавили шнур из переплетенных медных проволочек, в форме лежащей на боку восьмерки.
Из-за медного отлива самого стекла солнечный свет казался рубиновым. У кого-то могло возникнуть ощущение, что благодаря этим викторианским окнам конюшня становилась такой же уютной, как кресло у камина, но мне вдруг вспомнился капитан Немо, а конюшня превратилась в «Наутилус», плывущий в океане крови и огня. Но я — это я, и от этого никуда не деться.
Я не сразу включил внутреннее освещение, бронзовые канделябры по обе стороны каждой двери. Вместо этого постоял среди медного света и свинцово-черных теней, ожидая и прислушиваясь, уж не знаю, к чему.
Через минуту решил, что здание, несмотря на двойную тень, такое же, как прежде. Температура составляла комфортные шестьдесят пять градусов[4], что — я в этом не сомневался — подтвердил бы большой термометр на двери в комнату для упряжи. Воздух оставался чистым и свежим, каким бывает после снегопада. Тишина казалась сверхъестественной: ни потрескивания усадки здания, ни шуршания мыши, ни единого звука, словно за стенами конюшни лежал пустынный, лишенный атмосферы мир.
Я щелкнул настенным выключателем, и канделябры зажглись. В конюшне царила идеальная чистота, на что уже указал мне лишенный каких-либо запахов воздух.
Хотя с трудом верилось, что здесь когда-либо держали лошадей, кое-где в коридорах особняка висели фотографии и картины любимцев Константина Клойса. Мистер Волфлоу полагал их важной частью истории Роузленда.
Пока я нигде не видел фотографии или портрета залитой кровью женщины в белой ночной рубашке. Мне представлялось, что для истории поместья она по важности как минимум не уступает лошадям, но не все воспринимают убийство так же серьезно, как я.
Разумеется, когда-нибудь я могу оказаться в коридоре, увешанном портретами молодых окровавленных женщин в самой различной одежде, демонстрирующих свои смертельные раны. Учитывая, что пока я не нашел в Роузленде ни одного куста роз[5], возможно, эта часть названия поместья подразумевала цветущих женщин, которых убивали и хоронили здесь.
Тут волосы на моем загривке встали дыбом.
Так же, как в прошлые посещения конюшни, я шел к противоположной двери, всматриваясь в медные диски диаметром в дюйм, встроенные между булыжными камнями. Они образовывали сверкающие синусоиды, которые тянулись по всей длине здания. В зависимости от угла, под которым смотрел на них человек, на каждом диске он видел цифру «8», нормальную или улегшуюся набок, точно так же, как в центральных оконных панелях.
Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.
— Ты кто такой?
Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым — через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.
Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «СМЕРТЬ ИЗЛЕЧИВАЕТ».