Теплый воздух благоухал рогаликами на завтрак и дневным хлебом, тогда как лицо и фигура шефа Шилшома предполагали, что единственный его грех — несдержанность в еде. Его маленькие, в белых кроссовках, достойные балерины стопы переходили в массивные ноги борца сумо. От монументального торса лестница подбородков вела к веселому лицу, на котором рот напоминал лук, а нос — колокол, и глаза синевой соперничали с глазами Санта-Клауса.
Как только я сел на высокий табурет у одного из столов, шеф запер дверь, через которую впустил меня на кухню, на два врезных замка. Днем двери оставались незапертыми, но с сумерек до зари Волфлоу и его слуги жили под замком, как, по его настоянию, и мы с Аннамарией.
С несомненной гордостью мистер Шилшом поставил передо мной маленькую тарелку с первым пышным рогаликом, который достал из печи. Поднимающиеся ароматы печенья и теплого марципана казались благовониями, курящимися в честь бога чревоугодия.
Наслаждаясь запахами, я счел необходимым отблагодарить повара комплиментом:
— Я управляюсь лишь с грилем и лопаткой. А от всего этого просто в восторге.
— Я пробовал твои оладьи и жареный картофель. И печь ты можешь так же хорошо, как жаришь.
— Только не я, сэр. Если нет необходимости использовать лопатку, приготовление такого блюда мне не по зубам.
Несмотря на внушительные габариты, двигался шеф Шилшом с грациозностью танцора, а руки у него ловкие, будто у хирурга. Этим он напоминал мне моего друга и наставника Оззи Буна, который весил четыреста фунтов, писал детективы и жил в нескольких сотнях миль от этого поместья, в моем родном городе Пико Мундо.
В остальном толстый шеф не имел ничего общего с Оззи. Вышеуказанный мистер Бун отличался красноречием, знал очень и очень многое, его интересовало все и вся. Оззи писал книги, вкушал пищу, вел разговор с той неуемной энергией, с какой Дэвид Бекхэм играл в соккер, хотя потел он гораздо меньше Бекхэма.
А шеф Шилшом обожал только печь и готовить. Работая, он если участвовал в нашем диалоге, то очень уж отвлеченно — то ли действительно не слушал меня, то ли делал вид, что не слышит, — и очень часто его ответы не имели никакой связи с моими комментариями или вопросами.
Я приходил на кухню в надежде выудить жемчужину информации, ниточку к истинной сущности Роузленда, да так, чтобы шеф-повар даже не догадался, что я вскрыл его раковину.
Сначала я съел половину этого божественного рогалика, но только половину. Сдерживаясь, я доказывал себе, что могу проявить силу воли, несмотря на все трудности и волнения, которые выпадали на мою долю. Потом я съел вторую половину.
Невероятно острым ножом шеф резал курагу на мелкие кусочки, когда я наконец перестал облизывать губы и перешел к разговору.
— Окна здесь без решеток, в отличие от гостевого домика.
— Особняк перестраивали.
— То есть раньше решетки здесь были?
— Возможно. До моего приезда.
— Когда особняк перестраивали?
— Тогда, возможно.
— Это когда?
— М-м-м-м.
— Как давно вы здесь работаете?
— Вечность.
— У вас отличная память.
— М-м-м-м.
Большего по части решеток на окнах Роузленда мне выяснить не удалось. Шеф так сконцентрировался на резке кураги, что создавалось впечатление, будто он обезвреживал бомбу.
— Мистер Волфлоу не держит лошадей, правда? — спросил я.
Увлеченный курагой, шеф ответил:
— Никаких лошадей.
— Поле для выездки заросло сорняками.
— Сорняками, — согласился шеф.
— Но, сэр, конюшни в идеальном состоянии.
— Идеальном.
— Стойла чистые, словно операционная.
— Чистые, очень чистые.
— Да, но кто чистит стойла?
— Кто-то.
— Все свежевыкрашено и вымыто.
— Вымыто.
— Но почему… если нет лошадей?
— Действительно, почему? — спросил шеф.
— Может, он собирается завести лошадей?
— Такие дела.
— Так он собирается завести лошадей?
— М-м-м-м.
Шилшом собрал кучкой нарезанную курагу и отправил в миску для смешивания.
Из мешочка высыпал на разделочную доску половинки ореха пекан.
— Сколько прошло времени с той поры, когда в Роузленде были лошади?
— Много, очень много.
— Наверное, лошадь, которую я иногда вижу на территории поместья, принадлежит соседу.
— Возможно, — он начал рубить пополам половинки ореха.
— Сэр, вы видели лошадь? — спросил я.
— Давно, очень давно.
— Громадного черного жеребца высотой больше шестнадцати ладоней[2].
— М-м-м-м.
2
Ладонь/hand — единица измерения высоты лошадей. Равняется четырем дюймам (чуть больше 10 см). Обычно высота породистых скаковых лошадей от 15 до 17 ладоней.