Впрочем, это дело может подождать, когда наиболее на данный момент актуально, это необходимость выяснить, как он тут и вообще в жизни оказался. И на последнем выяснении требовательно настаивает полупустая память бродяги, избирательно поглядывающая на то, что ей открылось через эти слипшиеся глаза и ничего в себе не узнающей.
– Вот почему-то я совсем не помню, когда это я в последний раз ходил босиком. – В первую очередь обнаружив в себе то, что прямо-таки бросается в глаза, бродяга почему-то возомнил себя большим интеллигентом, чуть ли не голубых кровей месье или лордом, кого противит такая действительность на своих ногах. – По мне так приличнее и к самому месту видеть на своих ногах белоснежные, обязательно из хлопка, носочки, – вот так предельно вычурно о себе мыслит бродяга на лицо, а в душе большой интеллигент, – а не такую природную самостоятельность. С которой ни в одно приличное место не пустят, уточнив свой запрет на вход тем, что в таких природных отношениях с миром действительности, носятся только люди бездомного склада ума, или же экологически развитые люди. «А вы случаем не эколог? – только для проформы спросят на входе в одно из приличных мест бродягу».
– А может и эколог. – Мгновенно отреагировал бродяга, тут же про себя некоторые, самые основательные вещи поняв – брехать он мастак, и при этом не на любительском уровне, а это у него в крови. – Вон внутри даже ничего и не поперхнулось, когда я в экологи записался.
– Но что-то мне подсказывает, что я всё-таки не эколог. – Почесав пятку ноги рукой, бродяга идёт дальше в своём отождествлении. – Но тогда кто? – и только сейчас, задавшись этим к себе вопросом, бродяга решает осмотреться по сторонам и может там для себя найти подсказки. Ну а для этого от него требуется приложить к себе некоторые усилия, – нужно хотя бы свою голову от себя тяжёлую и от скамейки оторвать, – и после этого повернуться на бок. Что хоть и с величайшим трудом, но это ему удаётся сделать. И вот он поворачивается на бок, и…– Скоро очнётся. – Говорит Валентин Ромычу, кивая на бродягу, начавшему ёрзать и крутиться на скамейке. – Так говори, чего хотел сказать, пока он не проснулся. – Добавляет Валентин.
Ромыч же посмотрел на бродягу, да и с хитрецой во взгляде обращается к Валентину. – А может…– Не думай, – да сколько уже можно, опять Валентин перебивает Ромыча, – что там дураки сидят. – Куда-то и не пойми куда кивнул Валентин. А Ромыча такое к себе отношение окончательно достало, и он можно сказать завёлся.
– Может и не дураки, – стиснув зубы, заявил Ромыч, – но я уверен, что их генератор мысли, – Ромыч постучал пальцем руки себе по лбу, – давно уже не так оперативно работает (больше симулирует, чем функционирует как надо). И если он и не допускает ошибок, свойственных только их времени, это ещё не значит, что он не устарел, не стал тормозить и не даёт сбоев. – Но на этом месте Ромыч был вынужден закончить свой спитч. А всё потому, что бродяга начал открыто подавать признаки просыпающегося человека – он начал вздыхать и охать, в процессе своего вытягивания в ногах. Да и Валентин не стоял на месте без дела. И он, перехватив инициативу и Ромыча в свои руки, со словами: «Давай-ка отойдём в сторону», доводит себя и Ромыча до ближайшей скамейки, где они на неё валятся и, делая беззаботный вид, начинают вести своё скрытное наблюдение за бродягой.
Ну а тот, не только сразу, но и постепенно, далеко не уходит от той программы действий человека, оказавшегося в таком как он очень незавидном положении, со своим множеством вопросов к себе и к потустороннему, кто на первый взгляд больше всех повинен в том, что сейчас за собой наблюдает этот в край рассредоточенный и рассеянный человек, так неожиданно и вдруг для себя очнувшийся и непонятно где, и явно, что не в своём теле. И этот бродяга, очнувшись-таки, чуть ли не в точь-в-точь начинает следовать предписанному в таких случаях алгоритму действий и поведения человека, для начала потерянного как им посчитается, а уж затем потерявшегося в себе, вокруг и ещё-то где.
Что шаг за шагом, прописанном во всё том же алгоритме поведения людей на всё забивших (но только вчера), приводит его вначале в кусты, где он привычке всамделишного интеллигента, чтобы не обмочить чужие ботинки, уединяется с самим собой для природного характера отношений опять же с самим собой (и в этом нет ничего претенциозного), а затем по выходу из кустов, с философским взглядом на мир вытирая ногу о ногу, где бродягу озарило откровение, – вот для чего на самом деле нужны ботинки, – он приходит к тому, что не знает, что дальше делать и куда идти себя отыскивать. А то, что он потерялся и притом вообще, – он не знает, как он здесь очутился, кто он такой и почему-то его гложет вопрос: «Где мой плеер?», – то это единственное, что в нём не вызывает сомнений.