Мы с Семычем переглядываемся в недоумении, пожимаем плечами: ты дирижер – маши палкой.
– А знаете, пожалуй, надо вам показать кое-что, – Морфеус включил Мону Лизу и загадочно улыбается. – Одна проблемка по вашей части.
Вслед за Морфеусом мы все вместе выходим наружу. Не пробыли в помещении и пяти минут, как к худшему изменилась погода. Гонимая ветром, летает по воздуху белая мокрая дрянь, она светится синим в полураспаде неживых фонарей, и с неба вот-вот валом повалит.
Впятером мы набились в чужую машину. Поводыри не роняют ни звука, также молча мы вжимаемся в спинки сидений. Вновь петлями вьется пустой лабиринт: поворот, ответвление, поворот, ответвление, поворот, ответвление, стоп. Приземистый ящик безоконного здания, снова закрытые двери, белобрысый водитель отпирает какой-то ангар, и фарами нам подмигивает почти слившийся с фоном очередной голем-мобиль чуть поодаль. Речет Господеви, заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, безостановочно я читаю про себя ветхозаветный псалом.
Низкий давящий потолок, голые стены, неровный цементный пол в квадратных заплатах, здесь было бы совсем пусто, кабы не закутанный в полиэтиленовый саван металлический труп, измордованный до полной неопределимости марки, как если бы по нему проехались танком. Мои спутники ходят вокруг и придирчиво оглядывают повреждения. Я сажусь на корточки перед бампером, гипнотизируя пустые глазницы фар, яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна.
– Что скажете? – интересуется Морфеус.
– Да тут бесполезняк уже делать, – роняет Семыч. – Кузов на свалку, а внутренности сейчас поглядим.
– Не надо, – Морфеус сухо останавливает попытку Онже задрать целлофановое покрытие. – Там грязно: кровь, мозги, ссаки. Испачкаетесь.
Увидев работу, мои спутники сбросили оцепенение и спорят о том, есть ли смысл волочь ее к нам в автосервис, и годится ли этот утиль на запчасти.
– Ты что скажешь? – Морфеус придавливает меня взглядом, что сапогом, сверху вниз. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно», – так, наверное, ответил бы ему дядюшка Оруэлл. Но я продолжаю сидеть на корточках, гипнотизирую разбитые фары и равнодушно мямлю, будто жую остывшую манку, что я вообще не по этой части: трехколесный велосипед не отремонтирую, а все больше с бумажками.
– Что, заснул за рулем? – справляется Семыч. Морфеус вкрадчиво улыбается, еле заметно покачивает головой. Ответ неправильный, ваше очко переходит в зрительный зал.
– Утилизация? – уточняет сообразительный Онже. Приз – в студию!
Я то и дело зеваю. От холода, от нервного напряжения, от какой-то ирреальности ситуации, в которой мы очутились, меня клонит ко сну. Безразличие не приходится даже изображать: оно вдруг само накатило, закрыло меня в плотный кокон. Дикими пчелами из задымленного улья разлетелись во все стороны мысли, осталось только плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его.
– Чем проштрафился-то? – небрежно интересуется Онже.
– Не оправдал доверия, – столь же лаконично ответствует Морфеус, не прекращая колоть мне лицо остро отточенным взглядом, словно прощупывая баграми стог сена.
«Пирим-пирим», пиликает старый сименс. Морфеус проверяет текст на табло, закладывает руки в карманы и, сделав на каблуках поворот, выходит из помещения. Лениво осматриваясь по сторонам, он торопит на выход оставшихся. Я выбираюсь наружу. Мне как воздух необходим свежий воздух, однако снаружи – хуже. Клаустрофобия в каменном рукаве, узкий и замкнутый коридор, только стены и двери и холодный асфальт. Некуда двигать и некому крикнуть, ведь смоляным клеем налеплена поверху полоска густой непогоды, она закрыла нас от лица Тех Кто Там Есть, чтобы Те Кто Там Есть ничего не заметили, не узнали и не успели никому помешать.
Матрице требуется подтверждение, и они ждут от меня явного знака. Но что будет, если они добьются от меня нужной реакции? Цемент и яма – не единственный вариант, ведь еще существуют закрытые медицинские учреждения, в которых один укол и вечная кома. А, быть может, и вариант номер три, когда через день некто проснется на автобусной остановке загородом, и станет расспрашивать у безучастных прохожих и милиционеров: где я, кто я, зачем я.
С неба валит метель. Черный лед пустого пространства между ангарами заполнен синими перьями беснующейся крылатой вьюги. Это неоправданно рано, ведь зима начинается через месяц, обычно в мой день рожденья, и каждый новый год моей земной жизни открывается первым уверенным снегом. Однако вот он – совсем настоящий – наваливается полновесной пургой в нарушение законов физики, психики и биологии, делая эту черную зону вокруг невыносимо похожей на предвечный ледяной хаос мрачного тартара. Он совершенно не приспособлен для жизни и созидания, но идеально подходит для упадка, смерти и разрушения, для вечной тоски и печали и скорби и боли и всего того прочего, что так мило хрустальным сердцам темных альвов, покинувших свой Свартальвфар, чтобы пересесть на голем-мобили и колесить по белому свету Мидгарда, неся за собою зиму и лед туда, где две тысячи лет мечтают о вечной весне.