Чернота здесь столь едка, что свет фонарей режет ее будто ножницами, а предметы и люди не отбрасывают теней. Неживой холод выморозил нутро, словно я оказался в жерле криогенной установки. Я ловлю ртом и сглатываю одну, другую, пятнадцатую снежинку. Пересохшее небо жаждет оживляющей влаги, но снег лишь распаляет язвенный жар, взволдырившийся на моем языке. Зима наступила снаружи и проступила внутри, конец года, конец старой жизни, и белая смерть охватывает на глазах мое прошлое, вмораживает его навсегда, ставя меня перед фактом: осень исчерпала себя, плод созрел, и ему пора падать, катиться, катиться, катиться отсюда подальше, не убоишися от страха ночнаго и от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и беса полуденнаго.
– Как тебе тут? Не ожидал к нам в гости попасть? – снова ищет что-то в моих глазах Морфеус. Я мычу неразборчиво, что никак, я ведь первый раз в Нифльхейме.
Но нет, не утрачены шансы, я чувствую некий покров. Он проникает сюда несмотря на драпировку из туч и на снежный туман, незримым океаном фотонных частиц, всеобщим электромагнитным психическим полем, он пронизывает все и везде, теплит, мягчит и баюкает. Даже в этом иссиня-снежном ночном наваждении он вытолкнет меня из мрака в обычную ночь и даст мне толчок и придаст ускорение прочь, прочь отсюда, наверх и к небесному свету, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих, на руках возмут тя.
Возвратившись в гараж, мы занимаем прежние позиции, и я незаметно пытаюсь рассмотреть белобрысого, что снова застрял на пути к выходу. Кажется, он альбинос? Выше среднего роста, плечистый, подбородок чуть скошен, лик узкий, глаза бедные бледные блеклые, шакалья наружность, он масляно смотрит на Морфеуса, безотрывно в лицо, и выискивает что-то в глазах. Рыцарь борща и острого ядовитого жала, он готов продать ум честь и совесть за внеочередное левиафанское звание, ведь он смотрит вперед, но стопы его ног развернуты в мою сторону, а на языке жестов это всегда означает предмет повышенного внимания.
– Ну что, давайте-ка дунем. Там, глядишь, и разговор веселее пойдет? – улыбается Морфеус и жестом умелого фокусника извлекает откуда-то пластиковую бутылку, прожигает в ней дымоход и неспешно кропалит шмат бурого крепкого пластилина на крупные ломтики-плюшки.
Нет, мне нельзя, меня сразу же унесет. Я не смогу удерживать точку сборки на месте, увижу их as it is, а ведь это не какие-то сраные зомби, я их уже разглядел, это настоящие завладевшие душами демоны, а если ты видишь их, то они видят тебя. Едва я переступлю порог Срединного мира, как они тотчас поймут, узнают и убедятся, так что ни в коем разе, я должен как-то отмазаться. Мне следует соскочить под любым благовидным предлогом, я буду мять сиськи и играть на шотландской волынке, не дергаться и едва ли не спать.
Спиной к стене, прикрыты тылы, взгляд на серебристое рыло «япошки», я опускаюсь на корточки. Многим так тяжело, но некоторым даже привычней: сборки, хаты, этапы, иные люди умеют сидеть на корточках профессионально. Семыч тяжело опускается на корты против меня, он цепляется мне глазами в лицо, словно держится за меня взглядом, помалкивает и в то же время вопрошает безмолвно: ну зачем мы не выбрали синюю?
Только Онже пытается состязаться с Матрицей в бодрости. Он о чем-то развязно жестикулирует, несвязно и путано суесловит, между тем меж бровей его врезалась глубокая продольная морщь, он сейчас внутренне бдителен, напряжен. Морфеус подкуривает сигарету, кладет плюшку на уголек, вставляет в бутылку через прожженное в пластике отверстие, задымляет ее и падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится.
– Ну и что там у вас за новости? – с ленцой интересуется Морфеус, не глядя ни на кого. Он внимательно смотрит сквозь пластик, наблюдая, как бутылка сполна набивается густым едким серым дымком.
Онже уставился на меня выжидательно, он одними глазами кивает: ну давай, начинай. Но куда, черт возьми, подевались слова??? Ах да, их ведь не было вовсе! Я молчу, не хочу, но я прыгаю по мятому лугу с сачком, пытаясь поймать выпорхнувшие из кляссера головы разноцветные почтовые мысли, но они слишком живы и трепетны, я не могу их поймать ни одну, и после долгой заминки, прокашлявшись, Онже заводит речь сам. Морфеус слушает его равнодушно, бесстрастно, не отводя глаз от бутылки. Вручает ее в руки Онже, перебивает, и слова его царапают жестко, словно железным серпом по заржавленной жести: