– Так… о чем это я говорил? – спрашивает он с оторопью, и я мигом к нему оборачиваюсь. Наши глаза встречаются в который за эту ночь раз, но теперь самодовольные черные радужки оттенены изумлением, напыщенность раздавлена шоком, мелькает в глазах короткий неуверенный страх, и яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, и яко позна имя Мое воззовет ко Мне и услышу его, с ним Есмь в скорби.
– Так, завтра с утра созвонимся, и получите дополнительные инструкции, – куда-то заторопившись, распоряжается Морфеус. – Духом не падать, присутствия бодрости не терять!
Мы прощаемся, Морфеус выходит из машины, пропадает из виду на проходной, неужто и все? Что, правда не будет никаких продолжений? Точно все?! Фууууууф, обломаетесь, дьяволы! Такой шикарной возможности остановить меня ДО ТОГО КАК у вас вряд ли еще когда-то достанет.
Мы выезжаем из тупиков – молчание, мы выезжаем из переулков – молчание, мы выезжаем на проезжую часть – молчание, мы выезжаем на оживленный проспект – ЕБТВОЮМАТЬ! Он нападает на нас криком и шумом, и слепит интенсивным городским освещением и прожигающим вьюгу ксеноном и огнями домов и вывесками магазинов и рекламами коммерческих предприятий, и прямо за правым плечом пустил корни в Инферно серый каменный параллелепипед с ярким синим неоном поверху: «КИНОТЕАТР БУХАРЕСТ».
– Нам в этом районе стрелку с Полковником первый раз забивали, – хлопнув ладонью о рулевое кольцо, Онже пояняет для Семыча. – По ходу, в тот раз не хотели нам свою базу палить, понимаешь?
Я срываюсь, уже готов сорваться на брань и злословья после столь долгого и непривычного для нетерпеливой и непокорной души терпения и покорности, я едва не теряю контроль, а между тем рано. Нужно взять себя в руки покрепче, ведь мне еще долго придется держаться в руках, неопределенное время, пока я не окажусь так далеко и надолго, где может быть даже им руки коротки.
Проносятся мимо дома, машины и улицы, падает на вымирающие тротуары ледяной белый цвет, снег пушистыми иероглифами мельтешит в лучах встречных фар дальнего света, и погружен в кладбищенское молчание салон нашей волги. Ощущение, что окружающий мир нам изгибисто лжет: кругом все так живо и ясно и шумно, суетно, беспечно, что кажется, будто мы вырезали из льдистого тартара правдивую глыбу тамошнего безмолвного мрака и везем его зачем-то с собой в надежде, что он сам когда-то растает под теплотой и сияньем срединного мира. Сам я одеревенел, затвердел в каменный уголь, тело жесткое, неразминабельное, высушенное, буратино, хочешь убить прямо сейчас – поднеси охотничью спичку.
От Нагатинской до меня рукой подать, совсем рядом: ночью пятнадцать минут – и подъезд. Где-то там, наверху, на последнем этаже многоэтажного ада номер четырнадцать который час меня дожидается милая Жаворонок.
– Ты завтра по-любому к предкам отчалишь? – выйдя за мной из машины, Онже закладывает руки в карманы, навис рядом, подобрал губы, словно силится что-то сказать, или выспросить, или вспомнить. Семыч высовывается из раскрытой двери, он кивает мне на прощание, и в его добрых светлых глазах маячит все тот же вопрос что и прежде, но, увы, нам не время его обсуждать.
Нужно как-то предупредить Онже. Перед самым отъездом дать знать, что я вовсе выхожу из игры в богатство и власть, и не появлюсь еще долгое время, если вообще появлюсь, потому как – никак. Но впрямую нельзя, невозможно: на его неминуемые расспросы первой отзовется, ответит любопытная Матрица. Я говорю: да, нужно съездить к родителям, один денек и готово. Как приеду, все тотчас изменится, никакого нам отдыха, мы конкретно включаем мозги и работаем до посинения, ведь люди нам так доверяют. Мы смотрим друг другу в глаза, но даже нельзя намекнуть, не вслух, не сейчас, я говорю: счастливо, парняги, до послезавтра.
От тротуара до дома всего девять шагов, и под шум отъезжающей волги я просачиваюсь в двери подъезда. Шестнадцать ступенек, кнопка вызова, лифт, он наконец-то работает, я поднимаюсь на десятый этаж, делаю шаг до квартиры, где так уютно, тепло, спокойно и тихо. Захлопнув за собой дверь, повернув ключ в замке, я вздыхаю, поворачиваюсь к двери спиной, сползаю по стенке на корточки, – и тут меня начинает трясти.
3. На грани
Я вырываю из стола ящики, скидываю с полок книги, разбрасываю по полу бумаги. Летают по комнате ежедневники, записные книжки, фотографии, гашеные чеки, географические карты и атласы.
– У тебя, я вижу, проблемы? – чем-то довольна Жаворонок. В картинно-целомудренной позе она сидит на диване, и лицо ее украшает невесомая радужная улыбка. Мой рассудок тем временем норовит выползти, выбурлить, вылиться из своего костяного корыта, он поднимается как дрожжевое тесто и лезет через край из каждой незадраенной щелки. Ужасы хороши для фильмов ужасов, кошмары хороши для ночных кошмаров, страх хорош для страшных историй, но не для жизни, не для «здесь и сейчас», не для меня, наконец.