– Отметим встречу? – подмигивает Онже, выруливая на автостоянку. Над паркингом нависает, сияя неоном, громадина торгового центра. Подобно огням верхней палубы на круизном лайнере, вставшем на дрейф посреди зыбкой черноты океана, сверкает в ночи вывеска: «НАШ УНИВЕРСАМ».
«Добро пожаловать!», – словно повстречали хороших знакомых, с порога нам умиляются охранники и менеджер зала. «Здравствуйте!», – расплываются в широкой улыбке лица консультантов. В ночной час кроме нас с Онже в магазине нет покупателей, но заботливые продавцы приветствуют нас в каждом отделе.
Торговые площади блистают фантастической чистотой. Матовая побелка стен в бархатном свечении ламп дневного света создает ощущение беспочвенной радости. Убранство торговых залов (язык не повернется назвать его скучным, пахнущим потом и машинной смазкой термином «оборудование») располагает к намерению покупать и тратить без счета. Коммерческое целомудрие излучают надраенная напольная плитка, аккуратные стеллажи, ровными армейскими рядками выложенные товары. Нам улыбаются этикетки, яркие ценники, красочные таблички отделов и даже бэджики на груди персонала. Сам персонал сияет опрятностью рабочей одежды и просветленными лицами: нам здесь рады.
Вся эта синтетическая стерильность и жизнерадостность по контрасту вызывает у меня постылые воспоминания об универсаме «Помойка», где я оттарабанил полтора года жизни. Перед глазами всплывают грязные прилавки, расшатанные металлические стеллажи, стертое линолеумное покрытие. Кислый душок от позавчерашнего оливье в салатном отделе и смрад умерших своей смертью кур из отдела кулинарии. Горы списания и просрочки, царящее повсюду зловоние, въевшаяся в рабочую спецовку грязь и пойманные на себе крысиные блохи.
Задроченные и злые, тамошние покупатели толпятся меж рядов дешевизны, ругаются друг с другом и с персоналом, придирчиво выбирают между тем что вкуснее, полезней, питательней – и тем, что дешевле на четыре рубля. Выкапывают из распродажных сеток копеечные носки и футболки из вредной для кожи синтетики, фуфлыжные китайские электрочайники и пластиковую посуду из непищевых полимеров. Сметают с полок бомж-пакеты с рисовой лапшой и крахмальное говнецо в стаканчиках, соевую тушенку от «Главпродукта» и дерюжную туалетную бумагу третьего цикла переработки. В это время жирные крысы курсируют по складским помещениям, а ватаги бомжей атакуют дебаркадер, грубо отталкивая друг друга в момент, когда товаровед скидывает им с разгрузочной платформы отрепья гнилой капусты, битые яйца, потраченные грызунами сыры и просроченные упаковки с бакалейным товаром.
В «НАШЕМ» все по-другому. Изумительный блеск отовсюду, кондиционированный воздух с добавлением ненавязчивых ароматов, а красивые упаковки уложены с толком, с чувством и со всею любовью, которую только можно купить за приличную по российским меркам зарплату. Ни грубой охраны, ни пьяных грузчиков, ни обозленных своей жалкой жизнью посетителей. Никаких признаков антисанитарии, гниения или порчи, словно доступ сюда закрыт даже пыли.
Пройдя к алкогольному отделу, мы с Онже не сговариваясь замираем подле высокого стеклянного шкафа и несколько минут созерцаем его недра в благоговейном молчании. Здесь хранится самое дорогое пойло, которое я когда-либо видел. Одна бутылка – сто пятьдесят тысяч рублей. Одна бутылка – триста тысяч рублей. Одна бутылка – четыреста тысяч. Одна бутылка – я протираю глаза. Это же сколько нужно зарабатывать, чтобы позволить себе пить по вечерам коньяк за полмиллиона?
– Работать на него ты всю жизнь заебешься, – констатирует Онже. – Чтобы двадцать косарей грина за пузырь ноль-семь выложить, бабки не зарабатывать нужно, а поднимать, понимаешь?
На самой нижней полке соседнего шкафа, в пяти сантиметрах от уровня пола мы находим пятизвездочный «Арарат» для бедных. Сунув пузырь подмышку, я любопытничаю ассортиментом. Перебираю бутылки, рассматриваю этикетки. Блестят, сверкают – пыльку сдули, начистили стеклышки. Веселый Гандж озорства ради толкает меня под руку. Одна бутылка падает и с тонким хрустальным звоном вдребезги разбивается о натертый кафель.