Могут ли они следить в данный момент? Могут они оказаться рядом? Может ли окончательно сорвать крышу, если я начну подозревать всех и каждого?
Лучше бы это все происходило летом: под теплыми солнечными лучами веселей кипит кровь и резвее бегают беглецы. Но на улице белохолодно, индевело, морозно и тускло, и с этим мне придется считаться. Ранняя до неприличий зима налетела роем снежных мертвецки-бледных бабочек-однодневок. Хлопая крыльями, они облепили мой выкипающий разум, тщась высосать из него нектар жизненных сил. Но я задубел в непроницаемом коконе, сплетенном из выдержки и надежд на сопутствующую мне по жизни удачу.
Дома у Жаворонка никого нет, все батарейки отправились выделять питательный ток. Под защитой чужих стен я перевожу дыхание и расслабляюсь, готовясь к следующему короткому отрезку-рывку. Я закрываю глаза и замираю на месте, удерживая в себе самые мелкие крупицы сил и тепла: они еще пригодятся. Жаворонок подносит мне чай, йогурт и фрукты: это единственная пища, которую я в состоянии теперь проглотить. Жаворонок подносит книжку Паланика, называется: «Уцелевший». Жаворонок говорит: там мессия и прорицательница, и многое из этой книги ей напоминает сегодня. Я не знаю, насколько это правда, но название безумно мне нравится, ведь в данный момент я пытаюсь именно что уцелеть. Жаворонок спрашивает: какую музыку мне поставить, и я, не раздумывая, требую Цоя. На ее компьютере обнаруживается всего одна его песня, но именно она бьет в самую точку.
Покажи мне людей уверенных в завтрашнем дне
Нарисуй мне портреты погибших на этом пути
Покажи мне того кто выжил один из полка
Но кто-то должен стать дверью
А кто-то замком
А кто-то ключом от замка
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
Что б ты ни делал
Между землей и небом – война
Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь
Где-то есть люди, для которых теорема верна
Но кто-то станет стеной
А кто-то плечом
Под которым дрогнет стена
Земля
Небо
Между землей и небом – война
И где бы ты не был
И чтоб ты ни делал
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
Между землей и небом – война
***
Три четверти горя в разлуке остаются тому, кого покидают, а одну забирает с собой уходящий, говорил Авиценна. Впрочем, по жизнерадостному лицу Жаворонка не скажешь, будто она раздавлена тремя четвертями горя. Покинув теплый однокомнатный мир, мы вновь выбредаем в большой и холодный, белый и чуждый. Вскользь чмокаемся, словно прощаемся только до вечера.
Черно-белой хроникой мотается пленка моего передвижения по Вавилону. Знакомая серая площадь, высотные гробницы зданий, раскинувшаяся во все стороны грибница людей, прибитые снегом к асфальту газы и пыль, – все веет на меня безжизненной каменной жутью. Этот город мертв, дома тяжелы и унылы, их обитатели тяжко больны слепотой, глухотой и неизлечимой болезнью физической и духовной погибели. Мертвый город мертвых людей, но сами жители о том не догадываются, они спят, не подозревая, что живым трупам недолго осталось жить мертвыми.
ШВАХХХХ! – действительность вокруг меня преображается. Я иду по огромному городу, одному из многих таких же, но безнадежно иному, грядущему скоро и так неизбежно. Пустуют выжженные остовы зданий, зияют могильной чернотой разбитые окна, выглядывает из-за них мятущаяся в поисках воскресения память о прошлом. Некому в ней копаться, некому выискивать зернышки влажного золота, перекидывая тонны сухого песка, некому даже осмелиться подойти и всмотреться в тленное отражение живого былого. Миллионами громоздится на тротуарах и на проезжей части брошенный автохлам. Немногие выжившие, одичавшие, в безумие впавшие жгут костры по дворам. Пытаясь согреться, держат над огнем закоченевшие руки, отталкивают друг друга, рычат и ревут, жарят себе подобных на завтрак, обед и на ужин. Их настоящее пусто, страшно и голодно, они остались без прошлого и без будущего, погребенного под трупом вчерашнего дня. Безмолвно и безнадежно кругом, мегаполисы стоят в серых руинах, сделавшись напоминанием тем, кто выживет, устрашающим памятником человеческой глупости, монументом канувшей в Лету цивилизации высокоразвитых дикарей.