Замешкавшись, я пропускаю зомби вперед и иду прямо за ней, а она медленно движется как заводная аттракционная лодочка по монорельсовому пути. Я сворачиваю в ближайший проход, мимо которого она проплыла, но толку с этого никакого, ведь она наверняка не одна, достаточно оглянуться – а вот и он, следующий экземпляр восставших из ада. Полутруп в сером полупальто поводит сифилитичным огрызком сгнивших мертвецких ноздрей, расфокусированно смотрит перед собой и идет неотступно за мной по проходам и коридорам подземного вокзального лабиринта.
Брат крепко пожимает мне руку. Он озадачен и насторожен, внутренняя брань протекает открыто, анимационной картинкой на экране белого лба, и я вижу причину войны: кто его брат – псих или гений, будда или безумец. Вдоль поезда ходим не останавливаясь. У нас есть еще двадцать минут, и на месте проводить их нельзя: надо тихо, как в советские диссидентские годы, на прогулке и шепотом, чтобы звуки не достигали посторонних ушей. Брат пытается выяснить, когда все это началось, – но как я смогу ему объяснить, ведь началось это все очень давно, когда в самом Начале Боги сотворили небо и землю, и была она тоху-боху, неважно, сейчас не время для лекций. Как собираюсь – не знаю, у меня остались только надежды, что если будет у меня место и время, то я найду способ сделать правильно, объяснить по возможности понятно и просто. Кто не умеет понятно и просто – тот уже в дурке: сбиваясь со слова на слово, с идеи на идею, с понятия на понятие доказывает что-то смеющимся санитарам, пытается сообщить нечто важное глумящемуся на ним главврачу, тщится передать какую-нибудь архисложную концепцию «своими словами», а в ответ его лечат. Дурак это клеймо, дурак это диагноз, дурак это фактически живой труп, потому что его не обязательно слушать и слышать, о дураках не обязательно даже и знать, ведь о них так славно заботится государство – наша общая родимая Матрица – в соответствующих замурованных наглухо медицинских некрополях.
Я тоже сбиваюсь со слова на слова, с мысли на мысль, и не знаю за какой конец потянуть, чтобы объяснить то, что жизненно необходимо, но не смогу изложить в пять минут, да даже если бы было пятьдесят, или все пятьсот часов или суток, я вряд ли успею. Бог даст – все узнаешь, поймешь и, быть может, простишь. Но не сейчас, не теперь, надо ехать, прощай!
Вагон светел и полупуст. Будний день, уже полувечер, пассажиров мало, и это мне счастье. Я перехожу в конец вагона – туда, где почти никого. Мне нужно одиночество чтобы отдохнуть, чтобы никого не подозревать и ни о чем даже не думать. Портфель с ноутбуком я кладу под голову, глаза настежь открыты, они бдят за каждым посторонним движением. Спрятались по окопам рефлексы, зарядилась снарядом реакция, если что – я буду биться руками, ногами, локтями, ключами, зубами, я уже не боюсь согрешить своей яростью. В осознании Единого нет зарождения причин для новых следствий, а я временно вышел из-под власти закона Кармы: это совсем не на долгое долго, а лишь до тех пор пока СОЗНАЮ. Но сейчас я все еще в осознании, а любое действие, совершенное в сознании Кришны не имеет силу греха, не зря ведь так точно и грамотно написано в комментарии к Гите, хотя в том числе и поэтому профессор Дворкин так не любит Свами Прабхупаду и сильно на него за это ругается ОН ЯЗЫЧНИК. На кафедре православного сектоведения, в просторном и светлом своем кабинете профессор демонстрировал съемочной группе тайные мормонские трусы, а я любовался библиотекой, у них там огромный стеллаж снизу доверху забитый шикарной подборкой по религиозной и оккультной тематике, включая смежные области и всякую конспирологию, читать – не перечитать. Профессор со смесью желчного смеха и колючего ужаса зачитывал описание Кришны из толстой книги: «Голубая кожа, длинные уши, красные глаза – он выглядел воплощенной красотой». Да как такого УЖАСНОГО ДЕМОНА можно считать красивым! – возмущался православный профессор, и мы очень смеялись, а между тем вполне вероятно, что таким же ужасным и страшным, смешным и нелепым видится индуистам наш иудео-христианский заросший седой бородой старик-Саваоф, втиснутый в золотой тетраграмматон среди облака и херувимов на верхушке любого деревянного распятья в любом храме, где люди все еще держат своего Бога прибитым гвоздями к кресту.
Ооооо, люди не боги и даже не люди, люди давно уже нелюди, люди-дюди, дюдюки-кагоки. Брат в раннем детстве боялся кагоки, годика в два стал пугаться темных углов: ТАМ КАГОКА, а ведь я тоже видел ее в своих снах, в растаявшем за спиной детстве, в одном и том же навязчивом наваждении. Она появлялась только когда все спали и исключительно в ночной тьме, но сумерки ночи по сравнению с ней были ярки и звездны как северное сияние, ведь эта маленькая кошмарная гадина была черна как разжиженный деготь и масляна как озеро ртути и злобна как голодная росомаха. Она парализовала одним взглядом своих красных пуговок-глазок и хотела забрать мою душу, что-то вынуть из нее такое важное и живое, без чего никак нельзя мальчикам, девочкам и даже взрослым человеческим индивидуумам, но кагока не могла достать меня, поскольку я всегда просыпался, ну а теперь-то я окончательно ПРОБУДИЛСЯ, и мне некуда более просыпаться, а все кагоки повылезли из темных углов, чтобы успеть утащить меня в свой мерзкий дюдючий мирок, в котором нет жизни, а есть только страх, нет любви, а есть только боль, и нет счастья, а есть только усталость, и теперь в этом мире живут миллиарды двуногих дюдюк, которые были когда-то маленькими живыми детьми, но за каждым из них в свое время пришла злая кагока и утащила их душу, а мою попросту не успела, но СТОП! У меня есть еще два с половиной часа, чтобы выключить колоссальный стресс, пока я в поезде и все еще еду отсюда куда-то, пока не настало время отключить разум и броситься в спонтанное бегство мне нужно поспать, спать, спа… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.