– Я не знаю, почему мне так кажется, но я чувствую, от кого это на тебя свалилось… и кого вся эта ситуация теперь не коснется.
Да, мама, ты абсолютно права, Врайтер всегда выходил сухим из воды, какая бы мокрая и какая бы грязная, он молодец, никогда не идет ко дну, имея все полезные свойства нетонущих материалов. Ты вот не знаешь, но чувствуешь, а ведь он даже не в состоянии будет предположить в чем тут дело, и почему теперь его не коснется. Врайтер схаван и пережеван и переварен, он испражнен. Для старой советской Системы он отработанный материал, а новой российской он даром не нужен. Но есть момент еще интереснее, глубже: я делаю приблизительно то, что мог или должен был сделать он сам, но почему-то не осмелился совершить! Ведь и он подошел достаточно близко к познанию СУТИ во времена накаленного противостояния двух ядерных сверхдержав, когда разговоры о Третьей мировой перешли из области теоретической в область геостратегического планирования. Он искал истину в юности, но нашел советскую армию и военную кафедру марксизма-ленинизма. Он включился в Систему, а тем временем закопал в землю литературный талант, замазал его говнищем, и теперь зачем-то пытается эксгумировать его гнилые останки, оживить чудищем Франкенштейна и размазать по куску восьмилетнего рулона бумаги, который он величает Книгой, но безнадежно, он опоздал! Нельзя было прекращать поиски истины и променивать духовный рост на карьеру политработника, литературу на семью и детей, а шанс возгореться однажды ярким огнедышащим факелом на жалкое и пожизненное тление неудачника.
– Хорошо, – мама, наконец, берет себя в руки, и пальцы ее взявших себя в руки рук сплетаются в тесном нерушимом замке пиковой концентрации физических и душевных возможностей. – Теперь скажи: ты остался им что-нибудь должен?
Нет, слава Богу, мы успели не взять их поганые деньги: нам удалось потянуть время, и я вовремя сорвался с крючка. Банки? Нет, эти очухаются не раньше чем через месяц, но теперь мне нет до них дела: они лишь часть Системы порабощения живых людей с помощью абстрактных понятий богатства и власти.
– Ну теперь-то ты понял, что деньги – не главное? – ирония пряно горчит в миндальной улыбке, мама была ангельски права, зато я был дьявольски глуп.
Ну конечно же, мама, деньги – ничто! Они крючок, за который цепляют рыбок, чтобы их жарить в течение целых жизней. Деньги это миф, легенда о том чего не было и не будет, виртуальный способ сделать одних богаче и властнее, а других беднее, зависимее. Деньги смеются над нами, хохочут, ведь сколько бы человек не заработал, Система все равно его обманет, поскольку деньги – ее родная стихия!
– Ладно, сынок, я пойду спать, – шелестит мама горьким негромким шепотом. – Ты тоже постарайся выспаться, тебе нужно набраться сил.
Мама растворяется в темноте коридора, а я иду курить на балкон: три сигареты подряд, одна от одной. Мне нужно отвлечься и приглушить жужжащие без отдыха мысли, их слишком много роится, и слишком они тяжелы, ядовиты, и слишком больно кусают. Да им и самим очень больно, увы, немногим то ведомо, каково это, когда болят мысли. Докурив, я зажигаю в комнате свет, включаю ноутбук и отыскиваю в архиве нужную песню, фразу из которой припомнил в течение разговора. Она находится быстро, и название меня удручает своей правдивостью, поскольку она называется, как и все в последние дни, снайперски точно.
Зерна упали в землю, зерна просят дождя
Им нужен дождь
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь
Ты увидишь – там все горит огнем
Через день будет поздно
Через час будет поздно
Через миг будет уже не встать
Если к дверям не подходят ключи
Вышиби двери плечом
Мама, мы все тяжело больны
Мама, я знаю, мы все сошли с ума
Сталь между пальцев, сжатый кулак
Удар выше кисти, терзающий плоть
Но вместо крови в жилах застыл яд
Медленный яд
Разрушенный мир
Разбитые лбы
Разломанный надвое хлеб
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит
А кто-то так рад! Кто-то так рад
Мама, мы все тяжело больны