Ведь если предположить, что эволюционное намерение реализуется через активных участников Системы, целенаправленно искажающих матрицу бытия своими действиями, тогда мое субъективное восприятие реальности неизбежно отразится на объективной картине представлений о мире через некий универсальный трафарет. Да еще таким хитрым образом, что и всем прочим людям придется с этим мириться, считаться и соглашаться, воспринимая тот мир, который уже реструктурирован сообразно моему личному восприятию, распространившемуся на всю матрицу мироздания.
– Может и с озарением твоим это зло связано, – сонно кивает Онже. – А может, и нет. Может быть.
Мне хочется ударить Онже по голове чем-то обидным: тапком, газетой или свернутым в жгут полотенцем Галины Альбертовны. Ни вменяемого комментария от него не дождешься, ни мнения. Сплошные «хуй его знает» и «понимаешь». Одно из двух: или пациент жив, или он умер. Если он жив, он останется жив или он не останется жив. Если он мертв, его можно оживить или нельзя оживить. Леша Толстой, Буратино.
Да что я вообще парюсь! Шесть миллиардов неверующих фом верят во что угодно, кроме присутствия Божественного! Верят в телевидение, в электромагнитные волны и в радиоактивное излучение, в силу гипноза, в манильских хилеров и колдунов вуду. Верят в рекламу, Бен-Ладена и американские ценности, в управляемую демократию, недавно ощенившуюся суку президента Путина и необходимость проведения олимпийских игр в городе Сочи в 2014 году. Но при этом не хотят, ну просто отказываются уверовать в Бога, который находится здесь и сейчас, и никуда не девался. Нет! Людям удобно держать Бога где-то, когда-то, глубоко под могильной насыпью ушедших времен. А еще в потайных страшных местах: в чулане, в шкафу, за «царскими вратами» ближайшего храма, на деревянном кресте, книжной полке или в образе, помещенном в резную красивую рамку. Так ведь гораздо удобнее!
– Да ладно тебе, братиша, не кипятись, – беззлобно отзывается Онже, пряча лицо в ладонях. – Пойдем отдыхать лучше. А то нам завтра в город катить, а я что-то после сегодняшнего в себя никак не приду, понимаешь?
Внезапно до меня доходит, что он действительно жутко измотан. Как-то привыкнув к тому, что последние дни мой разум работал на пределе возможностей, по-своему уйдя в себя, я даже не подумал, что и Онже может оказаться не легче. Я напоминаю товарищу, что назавтра собираюсь остаться в Москве.
– Только не задерживайся, – на сто восемьдесят градусов раззявливает пасть Онже в гиппопотамском зевке. – Надо уже мозги… оааааааххх… включать… и начинать работать… работать… ра… ботать…
Едва завалившись на кровать, Онже наполняет комнату симфоническим храпом, вынудив меня испытать приступ бессильной зависти. Я застываю на своем куцем диванчике в позе надгробного камня, и, недвижимый, пронзаю темноту комнаты излучением своих бессонных широко распахнутых глаз.
2. Перемрак
Гулки наши шаги в пустом офисном здании. Режущим глаз свечением ламп-галогенов озаряются сумраки коридорных тоннелей, пещеры холлов, проходы и лестницы, механические челюсти лифтов и шахматная напольная плитка.
Гигантский каменный куб. Высоченные стены, бесконечные коридоры, закрытые двери, ни одного-единственного окошка. Мы сбились в кучку и держимся рядом. На каком теперь этаже? Черт его разберет! Где-то внизу должен быть выход. Он один в этом здании-лабиринте, но до него еще нужно добраться: за нами погоня.
Гудит воздух, вибрирует пол, сотрясаются стены. Бухают лапы, лязгают зубы, и мы бежим со всех ног, подбадривая криком друг друга. Из лифта на лестницу, с лестницы в лифт, из прохода в проход, с этажа на этаж, мы петляем как дичь, уходя от настигающей с каждым мигом погони.
Выскочили! Огромных размеров ангар, залитый голубым светом паркинг на минус первом разостлался на выходе с черной лестницы. Тянется вдаль бетонная плоскость. Где-то безумно далеко за линией видимости должен открыться нашим глазам выход наружу.
«Мы так не успеем, надо на транспорте!», – кричит Семыч нам с Онже, вознамерившимся на стремительный спринт.