Потом раздался властный голос:
— Я прошу всех подвинуться! Нам нужно место! И кто-нибудь, помогите нам с пациентами!
Это, по крайней мерс, могло принести какую-то пользу. Малиберт сразу же вызвался, и ему поручили маленького мальчика. Тот стучал зубами от холода, но лоб его горел.
— Ему дали тетрациклин, — сказал врач. — Если сумеете, нужно поменять, хорошо? С ним все будет в порядке, если…
«Если с нами все будет в порядке», — подумал Малиберт, заканчивая за врача предложение. Что значит «поменять»? Ответа на вопрос не потребовалось, когда Малиберт обнаружил, что у мальчишки мокрые штаны, и по запаху понял, в чем дело. Он осторожно положил его в широкое кожаное кресло и снял намокшие джинсы и трусы. Разумеется, смены белья вместе с мальчиком ему не вручили. Малиберт решил проблему, достав из кейса свои собственные спортивные трусы, конечно же большие, но, поскольку предполагалось, что они должны сидеть на человеке плотно и в обтяжку, трусы не свалились, когда он натянул их на мальчишку чуть ли не до подмышек. Затем Малиберт разыскал ворох бумажных полотенец и как сумел отжал джинсы. Не очень успешно. Тогда он, скорчив физиономию, расстелил джинсы на стуле у бара и сел на них, пытаясь высушить теплом своего тела. Через десять минут он надел их на мальчика, но джинсы были еще слегка влажные.
По телевизору передали, что прекратилась трансляция из Сан-Франциско.
Малиберт заметил, как сквозь толпу к нему пробирается тот самый мужчина из администрации аэропорта.
— Началось, — сказал он, качая головой.
Мужчина оглянулся вокруг, потом наклонился к Малиберту.
— Я могу вытащить вас отсюда, — прошептал он. — Сейчас загружается исландский ЛС-8. Никакого объявления не будет; если объявить, его просто сомнут. Для вас, доктор Малиберт, есть место.
Малиберта словно ударило током. Он задрожал и, сам не зная почему, спросил:
— Могу я вместо себя посадить мальчика?
— Возьмите его с собой, — несколько раздраженно ответил мужчина. — Я не знал, что у вас есть сын.
— У меня нет сына, — сказал Малиберт. Но очень тихо.
Когда они оказались в самолете, он посадил мальчишку на колени и обнял так нежно, словно держал собственного ребенка.
Если в посольском клубе аэропорта Джона Кеннеди паники не было, то во всем остальном мире ее хватало. В городах самых сильных государств мира люди прекрасно понимали, что их жизни в опасности. Все, что они делали, могло оказаться тщетным, но что-то делать было нужно. Что угодно. Бежать, прятаться, окапываться, запасаться продуктами… молиться. Городские жители пытались выбраться из мстрополисов в безопасность открытых просторов. Фермеры и жители пригородов, наоборот, рвались в более крепкие, но их мнению, более безопасные здания городов…
И упали ракеты.
Бомбы, что сожгли Хиросиму и Нагасаки, были словно спички по сравнению с термоядерными вспышками, унесшими в те первые часы восемьдесят миллионов жизней. Бушующие пожары фонтанами взвились над сотнями городов. Ветры скоростью до трехсот километров в час подхватывали машины, людей, обломки зданий, и все это пеплом поднималось в небо. Мелкие капли расплавленного камня и пыль зависли в воздухе.
Небо потемнело.
Затем оно стало еще темнее.
Когда исландский самолет приземлился в аэропорту Кеблавик, Малиберт выпес мальчика на руках и по крытому проходу направился к стойке с табличкой «Иммиграция». Здесь собралась самая длинная очередь, поскольку у большинства пассажиров вообще не оказалось паспортов. К тому времени, когда подошла очередь Малиберта, женщина за стойкой уже устала выписывать временные разрешения на въезд в страну.
— Это мой сын, — солгал Малиберт. — Его паспорт у моей жены, но я не знаю, где моя жена.
Женщина утомленно кивнула, сморщила губы, взглянула на дверь, за которой, потея, подписывал документы ее начальник, потом пожала плечами и пропустила их. Малиберт подвел мальчика к двери с надписью «Стиртлинг», что, видимо, по-исландски означало «туалет», и с облегчением заметил, что Тимоти, по крайней мере, может стоять на ногах, пока справляет нужду, хотя глаза его так и оставались полузакрытыми. Лоб у него по-прежнему горел. Малиберт молился, чтобы в Рейкьявике нашелся для него доктор.
В автобусе девушка-гид, которой поручили группу прибывших (делать ей было совершенно нечего, потому что прибытия туристов уже не ожидалось никогда), села с микрофоном на подлокотник сиденья в первом ряду кресел и принялась болтать с беженцами, сначала довольно оживленно.
— Чикаго? Чикаго нет. И Детройта, и Питтсбурга. Плохо. Нью-Йорк? Конечно, Нью-Йорка тоже нет! — строго произнесла она вдруг, и по щекам ее покатились крупные слезы, отчего Тимоти тоже заплакал.
— Не волнуйся, Тимми, — сказал Малиберт, прижимая его к себе. — Никому не придет в голову бомбить Рейкьявик.
И никому не пришло бы. Но когда автобус отъехал от аэропорта всего на десять миль, облака впереди неожиданно полыхнули настолько ярко, что все пассажиры зажмурились. Кто-то из военных стратегов решил, что пришло время для подчистки. И этот кто-то понял, что до сих пор никто не уничтожил маленькую авиабазу в Кеблавике.
К несчастью, ЭМИ [55]и помехи к тому времени сильно ослабили точность наведения ракет. Малиберт оказался прав. Никому не пришло бы в голову бомбить Рейкьявик специально, но ошибка в сорок миль сделала свое дело, и город перестал существовать.
Чтобы избежать пожаров и радиации, они объехали Рейкьявик по широкой дуге. И когда в их первый день в Исландии встало солнце, Малиберт, задремавший было у постели Тимоти после того, как исландская медсестра накачала мальчишку антибиотиками, увидел жуткий кровавый свет зари.
На это стоило, однако, посмотреть, потому что в следующие дни рассвета никто больше не видел.
Хуже всего была темнота, но поначалу это не казалось таким уж важным. Важнее казался дождь. Триллион триллионов частичек пыли конденсировал водяной пар. Образовывались капли. Лил дождь. Потоки, целые моря воды с неба. Реки переполнялись. Миссисипи вышла из берегов. И Ганг, и Желтая река. Асуанская плотина сначала держалась, пропуская воду через верх, но потом рухнула. Дожди шли даже там, где дождей никогда не было. Сахара и та познала наводнения.
А темнота не уходила.
Человечество всегда жило, на восемьдесят дней опережая голод. Именно на такой срок можно растянуть суммарные запасы продовольствия всей планеты. И человечество вступило в ядерную зиму, имея запасов ровно на восемьдесят дней.
Ракеты полетели 11 июня. Если бы склады располагались по всему миру равномерно, то к 30 августа человечество съело бы последние крохи. Люди начали бы умирать от голода и умерли бы все через шесть недель. Конец человечеству.
Однако склады расположены неравномерно. Северное полушарие катастрофа застала «на одной ноге»: поля засеяны, но посевы еще не выросли. И ничего не растет. Молодые растения пробиваются сквозь темную землю в поисках света, не находят его и умирают. Солнце заслонили плотные облака пыли, взметенной термоядерными взрывами. Возвращение ледникового периода. Смерть, витающая в воздухе.
Конечно, горы продуктов хранились в богатых странах Северной Америки и Европы, но они быстро растаяли. Богатые страны имели большие стада сельскохозяйственных животных. Каждый бычок — это миллион калорий в белках и жирах. Если бычка забить, сэкономятся еще многие тысячи калорий в виде зерна и кормовых культур, которые могут пригодиться людям. Коровы, свиньи, овцы, козы и лошади, кролики и куры — все они использовались в пищу, позволив растянуть на более долгий срок консервы, овощи и злаки. Мясо никто не рационировал: съесть его нужно было, пока оно не испортилось.
Разумеется, даже в богатых странах запасы продовольствия распределены неравномерно. На Таймс-сквер, понятно, не разгуливают стада и не стоят элеваторы с зерном. Для провода транспорта с кукурузой из Айовы в Бостон, Даллас и Филадельфию потребовались войска. Вскоре им пришлось применять оружие. А еще через некоторое время транспортировать продукты стало просто невозможно.
55
ЭМИ — электромагнитный импульс, возникающий в результате ядерного взрыва, нарушает функционирование незащищенных электронных приборов и выводит их из строя.