Изучение характеризации завершает процесс исследования того, каким образом уникальная научная фантастика Стругацких так хорошо служила нуждам российской интеллигенции на протяжении трех десятилетий. Можно ожидать, что интеллигентные читатели находили свое отражение в героях Стругацких, и это действительно так. Впрочем, используя фантастические приемы для моделирования реальности, авторы давали интеллигенции больше, чем просто отражение — они давали определенный культурный миф для жизни по нему. Герои Стругацких не только воплощают ценности интеллигенции, они несут эти ценности в экспериментальное будущее или альтернативный мир фантастики, где они находят либо отрицание, либо подтверждение.
Таким образом, мы предсказали, что сюжет-прообраз или «нагруженный» пейзаж могут отсылать образованного читателя к различным другим текстам, важным для культурной памяти. Набор подтекстов, обнаруживаемых читателем, сообщает философскую глубину прямой форме популярного жанра. Ясно, что чем больше читатель знает об интертекстуальном мире, к которому обращаются Стругацкие, тем больше значение (и дидактическая ценность) романа. Читатель, менее посвященный в культурный опыт русского/еврейского интеллектуала в Советском Союзе ХХ века, поймет роман соответствующе: как ссылающееся более или менее на себя, полностью выдуманное развлечение.
Перед тем как соединить этот аспект читательского восприятия с «мифотворческой» функцией научной фантастики Стругацких, необходимо рассмотреть более скрытые подтексты, формирующие и меняющие образ героя в поздних произведениях.
Наиболее ранний «типичный» герой научной фантастики Стругацких убежденно верит во власть Разума — то есть в научный прогресс и воспитание масс. Впрочем, эти герои хрущевского периода — не роботы, а провозвестники будущего, более разумного общества — того, которое наконец достигнет гуманистические социалистические цели, «временно» преданные сталинским «культом личности». Несмотря на их утопические социо-политические идеалы и непогрешимое этически поведение, популярные герои ранних произведений Стругацких — «Далекая Радуга» (1963), «Трудно быть богом» (1964) и «Понедельник начинается в субботу» (1965) обладают чувством юмора, ироническим остроумием и очаровательной эксцентричностью.
В ранних произведениях, примерно совпадающих по времени написания с первой половиной 1960-х, ученые-оптимисты отражают оптимизм научной интеллигенции, вызванный (вначале) хрущевскими реформами. В следующих произведениях, примерно совпадающих со следующим десятилетием, возобновленный доступ интеллигенции к творчеству Николая Федорова и наследству восхищения Серебряного Века оккультными и мистическими системами отражен в характеристиках женщин, детей и превосходящих человечество инопланетян.
Таким образом, глава 4 внимательнее рассмотрит модель литературных и культурных подтекстов, формирующих характеристику «Иного».
Наиболее разительный аспект мира будущего представлен героями-инопланетянами, воплощающими открыто антигуманистическую, неоплатоническую или гностическую традиции. В зрелых работах Стругацких возможно различить черты третьего типа главных героев.
Альтернатива наивным социалистическим гуманистам и опасным мистическим идеалистам воплощена в фигуре Вечного Жида. Вечный Жид не имеет иллюзий, характерных для социалистических утопистов, но, несмотря на глубокий пессимизм, у него достаточно веры (иронически), чтобы отринуть научные и мистические синтетические решения, предлагаемые лжепророками. Он характеризуется как фигура бесконечной выносливости, вечно преследуемый, но вечно придерживающийся чувства юмора и культурной истории.
Глава 2
Лжепророки
Роман «Жук в муравейнике» был опубликован в конце 1979-начале 1980 года в журнале «Знание — сила». Он продолжает цикл истории будущего, начатый несколькими годами раньше публикацией романа «Обитаемый остров». Эти два романа столь различны по стилю и тону, что их надо рассматривать по отдельности[20].
Роман состоит из дневниковых записей Максима Каммерера, относящихся к четырехдневному периоду июня [21]78 года и рассказа-внутри-рассказа, заключающегося в отрывках из отчета, представленного Максиму одним из его бывших подчиненных летом [21]63 года.
Обрамляющее повествование рассказывает о попытках Максима выследить своего бывшего подчиненного, некоего Льва Абалкина, нелегально вернувшегося на Землю после восемнадцати лет профессиональной деятельности на изученных и неизученных планетах Периферии. Непосредственный начальник Максима, глава могущественного земного Комитета по Контролю (КОМКОНа) имеет основания полагать, что Абалкин — гуманоид, но не человек — агент, внедренный сверхцивилизацией Странников в «муравейник» человечества при проведении некого непостижимого эксперимента. До драматических событий, разворачивающихся в романе, Абалкин полагал себя человеком, сосланным для профессиональной деятельности на Периферию. Теперь его тайное возвращение на Землю показывает, что он узнал о своей нечеловеческой сущности и, возможно, античеловеческой миссии.
20
Роман «Обитаемый остров» был переведен на английский язык как «Prisoners of Power» (New York: Macmillan, 1977) с предисловием Т.Старджона.
В этом романе Максим Каммерер предстает как новичок-прогрессор, попавший на планету, населенную в неком роде антицивилизацией — мир после ядерной войны поделен между враждующими тоталитарными режимами. Он пытается присоединиться к небольшой группе диссидентов и помочь свергнуть существующий режим. Его намерения — и характерное для приключенческого романа деление на «хороших» и «плохих» парней — подрываются политической и психологической многозначностью. Диссиденты столь же непривлекательны и марионеточны, сколь и правящая элита.
Роман является классическим примером использования «эзопова языка» и условностей научной фантастики для обмана цензуры при очевидном критическом изображении советской политической действительности. Но даже в этом случае Стругацкие были вынуждены идти на компромисс с цензурой и изменить многие моменты исходного текста.
Исходный текст будет доступен, когда появится новое издание, подготавливаемое издательством «Текст».
Как «эзопов» портрет социальных, политических и психологических напряжений внутри советского общества на грани застоя (1970-х годов), роман прослеживал контуры гласности и перестройки задолго до того, как кто-либо, включая самих авторов, мог точно предсказать их появление.