Роман полон кабалистических чисел и имен, которые могут быть дешифрованы умудренным в современной советской жизни читателем как единый мотив:
«Судьба еврейства (она же метафизическая сущность) рассматривается авторами в свете… двух катастроф, из которых одна уже была (нацистская Германия), а другая еще будет (националистическая Россия)».
Сами авторы не соглашались с интерпретацией Каганской (частный разговор, 1989 год), утверждая, что она придает излишнюю значимость именам и датам, требовавшимся просто для сведения концов с концами в сюжете.
Истина, вероятно, лежит где-то посередине: Стругацкие, конечно, собирались написать нечто большее, нежели просто остросюжетный шпионский триллер, действие которого происходит в XXII веке, но подтекст его шире, чем только еврейский вопрос, и ключ к социополитическому измерению романа может находиться как в структуре сюжета, так и в символических датах.
Легенда о Пестром Флейтисте в определенной мере определяет персонажи, образы и последовательность событий, содержащихся в отчете Льва Абалкина о планете Надежда. В то время, когда Абалкин и Щекн медленно продвигаются по покинутым окраинам одного из основных городов Надежды, ища ответ на загадку внезапного упадка целой цивилизации, появляется паяц. Внешность танцующего, ярко одетого арлекина настолько не подходит к научно-фантастической «реальности» посткатастрофического мира, что даже повествователь замечает некоторую родовую несовместимость:
«Паяц. Арлекин. Его ужимки были бы, наверное, смешными, если бы не были так страшны в этом мертвом городе…»
Впрочем, паяцы на планете Надежда обладают многими важными чертами, присущими Пестрому Флейтисту в сотнях литературных обработок легенды. Первый паяц, встреченный Абалкиным и Щекном, характеризуется так:
«…Худой, как скелет, желтолицый, с впалыми щеками и остекленелым взглядом. Мокрые рыжие патлы торчат во все стороны, ходуном ходят разболтанные и словно бы многосуставчатые руки, а голенастые ноги беспрерывно дергаются и приплясывают на месте, так что из под огромных ступней разлетаются в стороны палые листья и размокшая цементная крошка.
Весь он от шеи до ног обтянут чем-то вроде трико в разноцветную клетку: красную, желтую, синюю и зеленую, и беспрестанно звенят бубенчики…»
Этот образ Флейтиста происходит частично от ассоциации между легендой о Пестром Флейтисте и историческим феноменом пляски Святого Витта, когда предполагалось, что зачарованные жертвы средневекового tanzwut могли последовать за «флейтистом» из города. Сумасшедший шут Стругацких выглядит соединением зачумленных танцоров и ярко одетого дьявольского музыканта, предложившего увести народ от чумы. Если на планете Надежда существует подобие Пестрого Флейтиста, то существуют там и крысы.
«Очень много крыс», — замечает Абалкин в своем отчете. — «…Доносится возня, писк, хруст и чавканье. Щекн снова появляется в дверях. Он энергично жует и обирает с морды крысиные хвосты».
Легенда о Пестром Флейтисте обеспечивает не только образность и характеризацию; ее структура является прообразом структуры событий в истории Абалкина.
Парадигма легендарного сюжета состоит из:
а) города, наводненного крысами;
б) странствующего крысолова, обещающего за определенную награду избавить город;
в) он выполняет задание, уведя крыс прочь — с помощью своей флейты;
г) горожане отказывают ему в обещанной награде;
д) Флейтист уводит с помощью непреодолимой музыки городских детей в ближнюю гору, где они все и исчезают навсегда бесследно.[23]
История планеты Надежда, упрощенная до оголенной структуры, состоит из:
а) планеты — жертвы опустошающей эпидемии;
б) неизвестной сверхцивилизации, предлагающей увести жителей Надежды в новый, чистый мир;
в) большая часть населения планеты эвакуируется через межпространственные туннели сверхцивилизации;
г) вооруженное меньшинство противостоит эвакуации и борется за защиту их собственной, хотя и пораженной эпидемией, цивилизации до горького конца;
23
Братья Гримм скомпилировали свою версию легенды из нескольких уже существовавших источников, но после ее публикации в 1816 г. версия братьев Гримм стала первичным текстом, с которым сравнивались последующие адаптации.
(Mieder W. Tradition and Innovation in Folk Literature. University Press of New England, 1987. - P.54).