В небольшой, чисто прибранной комнате очень тихо. Возле окошка в удобном деревянном кресле сидит старик. На коленях у него доска, на которой он увлеченно рисует. Еле слышно шурша одеждой, в комнату вбегает юная и очень миловидная девушка.
- Господин мой, к тебе пришел молодой человек, он говорит, что он племянник рави Ицхака, твой, то есть, племянник, господин мой.
Старик мгновенно оторвался от своего занятия.
- Слава Богу, Юда пришел! Пусти его скорее, Руфь, я очень ждал его, очень ждал!
- Бегу, мой господин…
Девушка умчалась. Ицхак отложил свою дощечку и, не вставая, поднял глаза к двери. Ждал он недолго. Юда вбежал в комнату, замер посередине и почтительно склонил голову. Ицхак медленно подошел к нему и обнял, изо всех сил стараясь не заплакать.
- Я не видел тебя десять лет, Юда, десять лет. Я очень боялся, что мои старые глаза закроются навеки, так и не увидев тебя еще раз.
- Твои глаза еще очень нужны миру, мой раби, да и не так уж они стары, - ответил Юда. Он еще кашлял, но уже не так сильно, как во время ночевки в пещере.
- Миру никто не нужен и ничто не нужно, миллионы и миллиарды глаз человеческих ничего не прибавят к его безмерному совершенству. А мои глаза стары уже хотя бы потому, что они слишком устали смотреть на человечество, им противно, больно и страшно взирать на него, да.
- Ты не обманешь меня, дядя Ицхак! Я слишком хорошо знаю тебя и твою доброту, слава о которой еще в дни детства моего вышла за пределы Иудеи. Не пытайся убедить меня, будто ты ненавидишь человечество!
Старик махнул рукой:
- Добрый неизбежно должен возненавидеть человечество, толпу. Истинная доброта, мой Юда, в том, чтобы любить человека, искать и находить светлое в самой заблудшей душе, а толпа убивает это лучшее, да. У миллиона людей нет даже малой толики того хорошего, что есть в душе у одного, пусть даже самого ничтожного и скверного из этого миллиона. Добрый должен и ненавидеть человечество, и презирать его, да. - Внезапно старик перебил сам себя: - Да что ж это мы, Юда, видимся впервые за десять лет и с первых же слов пытаемся спорить и за великими проблемами не видим друг друга, не видим счастья нашей встречи, ай-я-яй! Руфь! Милая девушка! Руфь!
- Да, раби, господин мой! - легкая, как ветерок, девушка вновь вбежала в комнату.
- Будь любезна, принеси кувшин вина, принеси хлеба, сладостей и вообще всe, что найдeтся в доме! Мой племянник Юда устал и голоден с дороги.
- Принесу мигом, господин! - крикнула Руфь и исчезла, словно упорхнула.
- Так расскажи, Юда, как ты живешь, давно ли был дома, здорова ли Рахиль, твоя мать, моя любимая сестра? - раби Ицхак повел Юду к столу. - Рассказывай и извини старика, если во время рассказа твоего он не сможет сдержать слез радости оттого, что видит тебя.
Юда с восторженной улыбкой засмотрелся на девушку, которая уже вбежала обратно с большим подносом, полным еды и питья. Затем он, словно собравшись с мыслями, ответил старику:
- Все хорошо, раби, все хорошо. Но, дядя, дорогой, не надо, ради бога, лукавить со мной, ты ведь совсем не умеешь этого! Я, конечно, знаю, что не сменилось и трех лун с того дня, как твой ослик вывез тебя за ворота дома моей матери, я видел ее и отца моего в полном здравии всего через неделю после тебя, а за это время мало, что изменилось у них. Зато каждый странник, которого мы с моим другом Ешуа встречали за последний год на наших бесконечных пыльных дорогах, передавал нам, что Юду Искариота, сына прекрасной Рахили, ждет к себе дядя его Ицхак. Верно, все-таки не о матери моей Рахили и не о козах и баранах почтенного отца моего хочешь ты говорить со мной? Разве я не прав?
- Прав, прав, конечно, прав. Что за время такое, что за жизнь такая? Племянник и дядя встречаются впервые за десять лет, в последний, может, раз встречаются, и нет у них мирной семейной беседы. Что за жизнь такая, Юда? - помолчав минуту, старик продолжал: - Знаешь, Юда, если бы без малого тридцать лет назад, держа тебя на руках, я знал, что держу на руках Господнего апостола, руки мои могли бы задрожать от волнения, и я мог бы уронить тебя. Знаешь, и еще я думаю: хорошо, что этого не знал в то время и ваш резник, увы, не помню имени этого достойного человека, от его волнения тоже могли бы быть неприятности! Да!
- Никогда не догадывался, дядя, что ты способен так ехидничать! - к собственному удивлению Юда выдавил из себя какой-то дурацкий неестественный смешок.
- Хорошо, что ты ещe хоть так смеeшься, Юда!. Признаться честно, мне сейчас настолько не до смеха, Юда, что трудно даже представить! И я не смеюсь даже, когда моя милая Руфь вдруг начинает уверять меня, что я не такой уж седой и даже не совсем лысый! Да!
- Вряд ли я ошибусь, если предположу, что столь невеселое настроение премудрого раби Ицхака вызвано его возлюбленным племянником. - Юда отвернулся к окну и уставился на стоящую возле дома смоковницу.
- К сожалению, ты прав, мой мальчик. Ты и твой друг Ешуа повинны в том, что я превратился в брюзжащего слезливого старика, каким никогда раньше не был. Это невыносимо - уже года три, как я каждый день жду несчастья, каждый день, да.
- И что за несчастье ты ожидаешь? - Юда, не отрываясь, смотрел на смоковницу.
Раби Ицхак обнял его за плечи:
- Это очень серьезный разговор, Юда. И дело зашло столь далеко, что мне, вероятно, придется просить великой чести встретиться и говорить не только с тобою, но и с Богом твоим Иисусом из Назарета, ибо ты хоть и племянник мне, но лишь апостол его. Конечно, я понимаю, что чести этой…
- О чем ты говоришь, раби!? Ты же прекрасно знаешь цену слухам. Ешуа смиренно просит тебя о встрече, твое мнение для него…
- Когда? Время не терпит, - перебил племянника старик.
- Сейчас, если позволишь. Друг мой Ешуа ждет у ворот дома твоего.
- Так проведи его сюда. Что же ты не сказал раньше? Зачем человека… прости, но сына Господня тем более, держать у входа в дом, да еще под открытым небом? Мне как хозяину просто неудобно, Юда. Ступай, позови его скорее.
Юда спешно вышел из комнаты, а Ицхак в раздумье взял в руки отложенную им ранее дощечку с рисунком. Через минуту вновь появился Юда. Впереди себя он втолкнул в комнату Ешуа. Ицхак молча двинулся навстречу, пристально вглядываясь в изможденное лицо Ешуа. Тот низко склонил голову.
- Здравствуй, Ешуа! Воистину, Барух ата адонай элогейну! Как величать-то тебя прикажешь - сыном Господним или просто по-домашнему - царем Иудейским?
- Меня зовут Ешуа, я родом из Назарета, и сын я человеческий, раби Ицхак.
- А я-то слышал, что твои ученики почитают тебя Божьим сыном, Ешуа!
Наступила продолжительная неловкая пауза. Переждав ее и поняв, что ни Юда, ни Ешуа не станут возражать ему, Ицхак продолжил:
- Впрочем, все дети человеческие также и Божьи дети, да, даже скверные дети, неблагодарные, злые и глупые безмерно, все равно Божьи твари! Да! Будет ли мне позволено предложить тебе сесть, Ешуа?
- Ты же хозяин этого дома, раби Ицхак, - пожал плечами Ешуа, - что же ты спрашиваешь? Только не надо, уважаемый раби Ицхак, говорить мне, что здесь нет ничего твоего, что все в этом доме, как и вообще в мире, принадлежит Богу, и мы все лишь гости во храме его. Я с детства слышал о твоей мудрости, я готов с благоговением внимать каждому твоему слову, но сегодня я просил принять меня не для того, чтобы набраться великой премудрости твоей, раби Ицхак, к тому же сомневаюсь, чтобы моя голова смогла вместить такую ношу.
Сегодня я пришел просить у тебя простого и прямого совета, совета о том, как быть мне в тех обстоятельствах, которые, надеюсь, известны тебе, раби, не хуже, а может, и намного лучше, чем мне самому. Разумеется, ты можешь спросить меня: “А что же раньше, перед тем как взвалить на себя эту немыслимую и странную пророческую ношу, что же раньше не пришел ты ко мне спросить моего совета?” А я знал тогда твой ответ, раби, знал, что ты не одобришь моей… нашей затеи, знал, но хотел сделать по-своему. Теперь все зашло очень далеко. Я не знаю - продолжать или остановиться? Я не вижу, куда я иду и куда веду учеников своих и друга своего. Я не знаю даже, идем ли мы вообще куда-нибудь. И именно теперь я молю тебя о совете, раби. Если я не ослышался, ты предложил мне сесть, раби, и с позволения твоего я сяду, ноги уже совсем не держат меня.