Первую зачистку в Урус-Мартане делали второпях. Чтобы боевики не успели укрепиться в домах, когда настанет ночь. Наутро сделаем новую зачистку, уже по полной программе. Стреляли по окнам, потом врывались в дома. Заходили в комнаты по правилу: сначала бросаешь гранату, потом идешь сам. В некоторых домах были женщины, дети, старики. Убивали. Попадались раненые и прячущиеся боевики. Расстреливали. Были и девушки, ничего так, вполне подходящие. Но сегодня было не до этого. Пока убивали всех, днем разберемся. Настроения вкушать плоды победы не было.
Уже вечером шли вдоль канавы по краю села. На дне заметили какое-то копошение, вскинули автоматы. Тут заполыхал стоящий рядом сарай, огонь осветил округу, и я увидел… в стоящем на дне канавы, по колени в грязной воде, боевике с автоматом было что-то знакомое…
Так мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя — от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры. Когда-то мы были так же измазаны, потому что возились в глине на краю совхозного поля. А еще вечерами мы пекли на костре картошку, и блики костра так же играли на наших лицах. Мы вспомнили все, и даже главное, что мы всегда были одним целым. Мы были едины друг с другом и в счастливой щедрости своего единения принимали в себя и эту вселенную, со всеми населяющими ее существами. В целом мире не было никого, кроме нас, ничего, кроме нашей игры. Звезды, солнце и луна, земля, ее реки, поля, леса и горы — были созданы для нас. И другие дети, они играли с нами, и каждый тоже включал в себя целый мир. И еще был Он — Тот, Кто позволил нам играть, Он был в душе каждого и в сердце каждой пылинки. И знать это было счастьем.
И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.
Просто такая была игра.
Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на нем нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…
Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.
III. Почему не падает небо
Каждый вечер, после восьми часов я остаюсь здесь один. Вереницы комнат заполнены старой мебелью, архивами, в конторе стоят компьютеры, в апартаментах — диван, шкаф и телевизор. Я работаю здесь и тут же живу. Я живу здесь, потому что это очень удобно — путь от работы до дома занимает не более минуты. Потому что здесь все равно должен кто-то жить, чтобы отвечать на поздние телефонные звонки. Чтобы в окнах зажигался и гас свет и люди с недобрыми намерениями обходили это место стороной. Так я объясняю редким любопытствующим. Так я объясняю себе. Это неправда.
На самом деле я живу здесь, потому что мне больше негде жить. Потому что у меня нет дома. У каждого есть дом. Там, где он жил, где жили его родители. Избушка в деревне или комната в коммунальной квартире. У птиц есть гнезда, у зверей норы. Мне негде приклонить свою голову. Хотя я — обычная тень, одна из миллиардов теней.
И у меня есть дом. Сейчас он стоит пустой и темный. Тяжелая, холодная осень. Стекла не вставлены после взрыва у комендатуры. Вон она, комендатура — ее видно, если встать не веранде. Впрочем, веранды уже нет. И стекол нет. Никто больше не вставляет стекла. Это бессмысленно — вставлять стекла. Стекла лопаются при взрывах. В доме пусто. Все, что можно продать или обменять на стакан анаши, увезли русские солдаты, заезжавшие на БТР в мой двор. То, что оставили солдаты, пропил дядя-алкоголик, которому отец поручил жить здесь и присматривать за домом. Вчера я видел сон. Сад, в самом центре которого — большая раскидистая черешня. По бокам от нее — сестренки райского дерева. Я помню, как мы с отцом посадили их. Как они росли, как невестились белыми цветами каждую весну. Это только сон. Черешни срублены, и корявые пеньки торчат над серой землей.
И я иду по длинному коридору. Из комнаты в комнату. У нас часто бывали гости, и почти всегда говорили, что в нашем доме можно заблудиться. Я не понимал их тогда. Но стал понимать позже. Обитая в тесных квартирах, комнатах, углах. Где точно нельзя заблудиться. В нашем доме можно было заблудиться. У каждого ребенка была своя комната, у родителей — своя, в центральной комнате мы собирались смотреть телевизор и читать вслух “Литературную газету”, в отдельной комнате была библиотека и принимали гостей, кроме кухни была столовая, хотя летом мы любили обедать на просторной застекленной веранде. И читать книги, лежа на продавленной тахте в куче старых ватных одеял.
Книги. Они пошли на растопку в ту зиму, когда сестра и ее муж пытались обогреть хотя бы одну комнату. Здесь же, на буржуйке, и готовили, и грели воду для мытья. И вот они — обрывки глянцевой бумаги, опаленные по краям. Большая советская энциклопедия — ее хватило надолго. Плотные листы и картонные переплеты занимались плохо, но горели долго, почти так же долго, как поленья ивовых деревьев.
В переулке было три длинных коттеджа, разделенных каждый на две половины — всего шесть семей. Мы жили без названия улицы и номеров домов. Однажды решили написать в исполком коллективную просьбу. Мнения о названии разделились. Отец предложил: переулок Ивовый. В нашем дворе росли огромные плакучие ивы, видные издалека и заливавшие изумрудно зеленым тоном перспективу переулка, откуда бы вы на него ни смотрели. Как не любили их мои сестры! В любое время года осыпались листья, ветки, и мама отдавала указание подметать широкий двор. Я тоже подметал или, чаще, вывозил на добротной самодельной телеге, сконструированной дядей-алкоголиком, мусор. А потом бежал в библиотеку, к книгам.
Может быть, что-то осталось после зимы? Внушительные фолианты академических переводов Риг-Веды и Махабхараты, собрания сочинений с золотым тиснением на зеленом переплете — Толстой, Бунин, Тургенев, Чехов. В синем переплете — Джон Стейнбек. Сергей Есенин в разных изданиях. Любимое — томик избранных стихотворений Николая Гумилева и красная тонкая книжица в твердом переплете со знаком трилистника: Хорхе Луис Борхес.
А переулок так никак и не назвали. И предпоследний штамп в моем советском паспорте — усадьба совхоза “Джалка”. Так назывался наш совхоз. Название давали в советские времена. По имени речки, протекающей по селу. По нашему селу протекает речка Басс. А Джалка течет под Гудермесом. Но где-то наверху перепутали. Совхоз в поселке под Гудермесом назвали “Басс”, а наш — “Джалка”. В поселке Джалка на берегу одноименной речушки у нас были родственники. Мой двоюродный брат.
Их предали. Молодых, совсем еще мальчиков из диверсионной группы послали вперед — минировать дороги перед наступающими федеральными войсками. Он был очень способным. Дома мастерил всяческие хитроумные механизмы и еще разводил цветы в оранжерее. В его оранжерее всегда — даже зимой — были цветы. Из него вышел хороший подрывник. Их послали вперед. А командиры в это время продавали их трупы русским генералам. Они были еще живыми, когда командиры продавали их трупы русским генералам. Гудермес сдали без боя. Диверсионная группа попала в окружение. Их убивали с безопасного расстояния, долго и весело. Победа была оплачена. Трупы привезли на грузовике и вывалили на центральной площади города. Матери с воем откапывали в груде тел своего ребенка и несли домой. Как они могли их нести, отяжелевших со смертью, на тонких морщинистых руках? Это все равно. Другое. Пустые, обезумевшие глаза, окаменевшее сердце — как нести свое сердце теперь дальше, такое большое, тяжелое, ненужное?
За моим окном поздняя белая петербургская осень. Тишина старого переулка. Тишина дореволюционного дома. И воспоминания. Как взрывы. Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память — это минное поле.