Вся жизнь Аполлония показывает, что он старался следовать этим правилам.
Мы встречаем неоднократные упоминания о том, что он никогда не участвовал в кровавых жертвоприношениях народных культов (см. особенно I, 24, 31; IV, 11; V, 25), но открыто осуждал их. Мы узнаем, что представители пифагорейской школы не только демонстрировали пример более чистых жертвоприношений, но и что они вовсе не осуждались и не преследовались как еретики. Напротив, считалось, что они обладают особой святостью и ведут более правильный образ жизни, чем простые смертные.
Отказ от мяса животных основывался не только на идеях чистоты, — он объяснялся дополнительным доказательством истинной любви к низшим царствам и категоричным отрицанием причинения боли любому живому существу. Так, Аполлоний отказался принять участие в охоте, куда его пригласил царь Вавилона. «Ваше величество, — ответил он, — вы разве забыли, что я не присутствую даже на ваших жертвоприношениях? Еще меньше мне хотелось бы смерти этих зверей, особенно когда дух их сломлен и они загнаны в загон, что противоречит самой их природе» (I, 38)[112].
Несмотря на то что Аполлоний был недремлющим надсмотрщиком за самим собой, он не желал навязывать свой образ жизни другим, даже ближайшим друзьям и товарищам (если только они не принимали такой образ жизни добровольно). Так, он говорил Дамису, что не запрещает ему употреблять мясо и пить вино, но оставляет за собой право воздерживаться от этого и отстаивать свое поведение, если ему придется выступать по этому поводу (II, 7). Этот факт еще раз указывает на то, что Дамис не входил в узкий круг посвященных. Что же касается употребления мяса и вина Дамисом, то это, в свою очередь, объясняет, почему столь верный попутчик Аполлония был тем не менее таким невежественным.
Более того, Аполлоний даже отговаривает раджу Фраотеса, первого кого он посетил в Индии, от принятия своих строгих правил поведения — на том основании, что это отдалит раджу от его подданных (II, 37).
Аполлоний молился и медитировал три раза в день — на рассвете (VI, 10,18; VII, 31), в полдень (VII, 10) и на закате (VIII, 13). Похоже, он никогда не изменял этому обычаю и, где бы ни был, всегда находил время для медитации в полном молчании. Говорят, что предметом его поклонения было «Солнце», то есть Господь нашего мира и сопредельных миров, чьим ярким символом и является дневное светило. В кратком очерке, посвященном его юности, мы заметили, как Аполлоний распределял свой день и свое время между разными типами слушателей и интересующихся. Стиль его обучения и произнесения речей был совершенно другим, нежели у риторов или громогласных ораторов. В его высказываниях не было заигрывания, он не стремился произвести эффект. Но он говорил, «словно с треножника», употребляя такие слова, как «я знаю», «мне кажется», «почему бы и нет», «вы должны знать». Его предложения были короткими и сжатыми, а слова убеждали и соответствовали фактам. Аполлоний заявлял, что теперь видел свою задачу не в том, чтобы искать и задавать вопросы, как это было в юности, а в обучении тому, что он знал (1,17). Он не использовал диалектику школы Сократа, но заставлял своих слушателей позабыть обо всем на свете и прислушаться к внутреннему голосу философии (IV, 2). Он использовал в качестве иллюстраций как случайные происшествия, так и самые обыденные случаи (IV, 3; VI, 3, 38), облегчая восприятие слушателям.
Перед судом он не стал готовиться к защите. Он жил так, что каждый день был готов к смерти (VIII, 30). Более того, это был его обдуманный шаг — бросить вызов смерти во имя философии. На настойчивые просьбы своего старого друга подготовить его защиту он ответил: «Дамис, ты, кажется, потерял разум перед лицом смерти, хотя ты уже долго находишься рядом со мной, а я полюбил философию еще в юности[113]. Я думал, и ты приготовился к смерти и целиком понял мое полноводнее- кое искусство в этой области. Ведь воинам на поле боя нужна не только храбрость, но и искусство полководца, чтобы знать, когда следует начинать сражение. Так же и те, кто любит мудрость, должны тщательно выбирать подходящее время для смерти, чтобы выбрать самое лучшее и не быть застигнутыми смертью врасплох. Я выбрал подходящий момент для того, чтобы мудрость дала бой смерти, если случится так, что кто-либо захочет убить меня» (VII, 31).