17. Так, например, есть ли у тебя рабы, чтобы обрабатывать землю, или нет, или ты пользуешься для этого услугами соседей, отвечая им тем же, – я даже этого не знаю, да и знать не желаю. А ты вот, оказывается, знаешь, что я в один и тот же день отпустил в Эе [67] на волю трех рабов. Это и было одним из тех обвинений, которые ты подсказал своему адвокату [68] и которые он предъявил мне, хотя сам чуть-чуть раньше заявил, что я прибыл в Эю в сопровождении одного единственного раба. Вот мне и хотелось бы получить от тебя ответ на такой вопрос: как это я умудрился, имея одного, отпустить на волю трех? Разве только и здесь колдовство? Не знаю, что и думать – то ли ложь слепа, то ли таков ее обычай? «Прибыл Апулей в Эю с одним рабом», а затем, протараторив еще два-три слова: «Апулей в Эе за один день отпустил на волю трех». Прибыть с тремя и всех троих освободить – едва ли это правдоподобно! Однако, если бы я именно так и поступил, то почему в трех рабах ты видишь признак бедности, а в трех вольноотпущенных не видишь признака богатства? Не умеешь ты, Эмилиан, вовсе не умеешь обвинять философа, если ставишь мне в упрек малочисленность челяди. Да я славы ради должен был бы даже ложно приписывать себе это качество, потому что, как мне известно, не только философы, последователем которых я себя считаю, но и римские полководцы гордились немногочисленностью своих рабов. Неужели, наконец, даже и того не читали твои адвокаты [69], что в доме консуляра Марка Антония [70] было только восемь рабов, а у Карбона [71], того самого, что овладел верховной властью, – на одного меньше; а за Манием Курием [72], которому бесчисленные военные награды принесли громкую славу, который трижды прошел как триумфатор под одними и теми же воротами [73], за этим, говорю я, Манием Курием следовало только двое слуг в военном обозе. Таким образом, этот славный муж, победитель сабинян, самнитов и Пирра, имел меньше рабов, чем триумфов. А Марк Катон [74], не дожидаясь чужих похвал, сам объявил в своей речи, которую позже записал, что, отправляясь консулом в Испанию, он увез из Рима только трех рабов. Уже добравшись до villa publica [75], он решил, что для его потребностей этого все же недостаточно, и приказал купить на рабском рынке двух мальчиков; этих пятерых он и увез в Испанию. Если бы Пудент читал обо всем этом, то, на мой взгляд, он либо отказался бы от всякой хулы по этому поводу, или уж, во всяком случае, упрекнул бы меня за моих трех рабов, как за чересчур многочисленную для философа, – а уж никак не малочисленную – свиту.
18. Он же попрекнул меня бедностью – обвинение для философа лестное и, более того, такое, о котором следует самому заявить во всеуслышание. В самом деле, бедность – издавна служанка философии. Умеренная, благоразумная, владеющая немногим, ревнующая о доброй славе, она предохраняла от опасностей, связанных с богатством; она равнодушна к своей внешности, в образе жизни – проста, хорошая советчица; никогда и никого не сделала она высокомерным, никого не превратила в раба собственных страстей, никого не ожесточила тиранией. Обжорства и разврата она не желает и желать не может: ведь и эти и другие гнусности – обычно питомцы богатства. Припомни величайших преступников, каких только знает человеческая история, – ты не найдешь среди них ни одного бедняка! И наоборот, среди людей знаменитых нелегко найти богачей, а всякий, кто заслужил наше восхищение чем бы то ни было, – бедность вскормила того с колыбели. Бедность, утверждаю я, была в древние времена основательницей всех государств, изобретательницей всех искусств и ремесел; за ней нет никаких преступлений, она – неисчерпаемый источник всяческой славы, нет народа, который не принес бы ей всех возможных похвал. Поистине, одна и та же бедность у греков в Аристиде [76] – справедлива, в Фокионе [77] – щедра, в Эпаминонде [78] – доблестна, в Сократе – мудра, в Гомере – красноречива. Все та же бедность была основательницей государства римского народа. Вот почему вплоть до сегодняшнего дня, принося жертвы бессмертным богам, пользуются глиняной миской и ложкой [79]. Да, если бы только судьями на этом процессе заседали Гай Фабриций [80], Гней Сципион [81], Маний Курий [82], дочери которых из-за бедности получили приданое в дар от государства и пришли к мужьям, неся славу из дому, а деньги – из государственной казны; Публикола [83], изгнавший царей, и Агриппа [84] – умиротворитель народа, оба такие бедняки, что римляне сложились и устроили им похороны вскладчину; Атилий Регул [85], клочок земли которого по той же причине обрабатывался за счет государства; если бы, наконец, все славные и древние роды консулов, цензоров и триумфаторов, увидев на короткое время свет дня, были посланы сюда и слушали нашу тяжбу, осмелился бы ты перед столькими консулами-бедняками попрекать бедностью философа?
19. Или, может быть, Клавдий Максим кажется тебе подходящим слушателем, чтобы в его присутствии издеваться над бедностью потому лишь, что ему выпало на долю получить большое и богатое наследство? Ошибаешься, Эмилиан, и вовсе не понимаешь этого человека, если меришь его душу, исходя из обильных даров судьбы, а не из принципов философии, если думаешь, что муж столь сурового образа жизни, столько лет прослуживший в войске, не расположен более дружественно к скромной умеренности, чем к изнеженности и богатству, и что он не относится к имуществу, как к тунике, одобряя скорее соразмерность, чем длину. Да, потому что имущество, если его не носят, а волочат, точно Так же, как свисающие края одежды, мешает двигаться и ведет к падению. Ведь все, чем бы ты в жизни ни пользовался, оказывается скорее обременительным, чем полезным, если только выходит за пределы целесообразной умеренности. Поэтому чересчур большие богатства напоминают чудовищно огромные кормила, которые легче топят, чем держат правильный курс: их изобилие – бесполезно, а излишество – вредно. И даже среди самих богачей, насколько я вижу, больше всего хвалят тех, которые стараются жить тихо, незаметно и умеренно и не выставляют своих возможностей напоказ. Своими богатствами они распоряжаются без похвальбы, без высокомерия и скромностью образа жизни напоминают бедняков. А уж если сами богачи стремятся создать какое-то подобие и видимость бедности, как доказательство своей скромности, то зачем же станем стыдиться бедности мы, маленькие люди, мы, которые не притворяемся бедняками, а на самом деле бедны?
20. Впрочем, я могу поспорить с тобой и о самом слове «бедность». Я утверждаю, что никто из нас не может быть назван бедняком, если он отказывается от излишнего и наделен всем необходимым, а природа сводит это к очень немногому. В самом деле, тот будет иметь больше всего, кто меньше всего будет желать, и, разумеется, тот будет иметь, сколько захочет, кто захочет наименьшего. Поэтому мера богатства – не столько земли и доходы, сколько сама душа человека: если он терпит нужду из-за жадности и ненасытен к наживе, то ему не хватит даже золотых гор, он постоянно будет что-нибудь выпрашивать, чтобы приумножить нажитое прежде. Но ведь это и есть настоящее признание в бедности, потому что всякая страсть к стяжательству исходит из предположения, что ты беден, и несущественно, насколько велико то, чего тебе не хватает. У Фила [86] не было такого состояния, как у Лелия [87], у Лелия – как у Сципиона [88], у Сципиона – как у Красса Богатого [89], но и у Красса Богатого, в свою очередь, не было такого состояния, какого он сам хотел. Таким образом, хоть он и всех превосходил, его самого превзошла собственная алчность, и он казался богатым всем и каждому, но только не самому себе. Наоборот, те философы, о которых я упомянул, не хотели ничего большего, чем то, что у них было, и, соразмеряя желания с возможностями, были богаты и счастливы, законно и по заслугам. Бедняком, если хочешь знать, тебя сделают стремления, которые ты не в силах осуществить, а богачом – удовлетворенность, которую рождает отсутствие потребностей. Действительно, признак нужды – желание, изобилия – сытость. Стало быть, Эмилиан, если хочешь, чтобы меня считали бедняком, тебе придется доказать сначала, что я жаден. Потому что коль скоро в душе я не испытываю недостатка ни в чем, то хватает ли мне вещей, находящихся вне меня, или нет – мне безразлично. В изобилии этих вещей нет никакой заслуги, так же как в недостатке – вины.
67
Ныне Триполи. Родной город Пудентиллы, жены Апулея. Писатель поселился там примерно за год до женитьбы и после трехлетнего пребывания в Эе перебрался в Карфаген. Это переселение произошло уже после процесса, т. е. после 158 года.
69
Помимо основного адвоката, Таннония Пудента, который вел дело, у Эмилана были, вероятно, вспомогательные обвинители (subscriptores), которые и имеются здесь в виду под словом patroni.
70
Марк Антоний (143 – 87 гг. до н. э.) – знаменитый оратор, дядя триумвира Марка Антония.
74
Марк Порций Катон Старший (234 – 149 гг. до н. э.) – известный римский государственный деятель, сторонник и хранитель древней строгости нравов.
75
Так назывался сборный пункт для новобранцев на Марсовом поле. Это было большое здание, где, кроме набора войск, проводили ценз и устраивали приемы в честь иностранных послов.
76
Аристид (по прозвищу Справедливый) – знаменитый афинский общественный деятель V в. до н. э.
78
Эпаминонд (умер в 362 г. до н. э.) – знаменитый– фиванский государственный деятель и полководец.
81
Гней Корнелий Сципион Кальв – консул 222 г. до н. э., дядя Публия Корнелия Сципиона Африканского Старшего.
83
Публий Валерий Публикола – один из зачинщиков и самых активных участников борьбы против последнего римского царя Тарквиния Гордого: троекратно занимал должность консула в первые годы республики (конец VI в. до н. э.).
84
Менений Агриппа – консул 503 г. до н. э. Он выступил в 494 г. посредником между патрициями и плебеями, когда последние удалились из города на Священную гору.
85
Марк Атилий Регул – консул 267 и 256 гг. до н. э., знаменитый полководец времен Пунической войны.
88
Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший – консул 147 г. до н. э., разрушитель Карфагена, победитель испанцев (взял штурмом их главную крепость Нуманцию).
89
Не знаменитый триумвир, а современник Лелия и Сципиона Публий Лициний Красе Дивес (т. е. «Богатый») Муцион.