Выбрать главу

28. Я мог бы, право же, ничем не рискуя, ограничиться тем, что уже сказал, и закончить речь. Но так как, из-за размеров обвинения, в моем распоряжении еще вдоволь воды [118], рассмотрим, пожалуй, если вам угодно, каждый факт в отдельности. И я не стану отрицать ни одного из поступков, которые вменяют мне в вину, будь это правдой или ложью; допустим, что все это действительно случилось; пусть все присутствующие, которые в огромном количестве собрались отовсюду послушать наш процесс, ясно поймут, что против философов невозможно, я уже не говорю, привести истинных фактов, но даже придумать какую-либо ложь: совершенно уверенные в собственной невиновности, они все же предпочитают защищаться, хотя могли бы просто все отрицать. Так вот, прежде всего я опровергну их доводы и докажу, что все это дело не имеет ничего общего с магией. Затем, окажись я даже самым великим магом на свете, я все же ясно покажу, что не было ни малейшего основания, ни малейшего повода привлекать меня к суду за какое-нибудь злодеяние. Дальше я скажу о не заслуженной мною ненависти, о письмах жены, неверно прочтенных и еще хуже истолкованных, о моем браке с Пудентиллой; я докажу, что вступил в него скорее из чувства долга, чем из корыстолюбия. Каких только беспокойств, каких мучений не доставил Эмилиану наш брак! Он-то и оказался причиной этого обвинения, которому я подвергся, и причиной его гнева, его ярости, его безумия, наконец. Если все это я установлю точно и неопровержимо, тогда лишь, Клавдий Максим, я призову в свидетели тебя и всех здесь присутствующих, что тот мой пасынок Сициний Пудент, под прикрытием и с согласия которого его дядя обвиняет меня, был совсем недавно вырван из-под моей опеки (после того, как умер брат его Понтиан, и старший по возрасту, и лучший по характеру); что, воспользовавшись этим, в нем возбудили безбожную злобу против меня и родной матери; что, не по моей вине, оставив занятия, подобающие свободному человеку, и презрев всякое образование, он уже первыми своими шагами, этим преступным обвинением, станет похож скорее на своего дядю Эмилиана, чем на брата Понтиана.

29. Теперь я перехожу, как и решил, ко всем бредням этого самого Эмилиана. Я начну с того, что, как ты слышал, он поторопился выложить прежде всего, считая, по-видимому, эти свои соображения самой основой для подозрений в магии. Я, де, за плату разыскивал через каких-то рыбаков определенные сорта рыб. Но какое же из этих двух обстоятельств способно вызвать подозрение в магии? Не то ли, что рыбу для меня искали рыбаки? Ну, конечно, следовало поручить эту работу вышивальщикам или плотникам. Если бы я захотел избежать ваших наветов, мне пришлось бы так изменить задачу каждого ремесла, чтобы плотник ловил у меня неводом рыб, а рыбак, наоборот, – обтесывал бревно… Или вы потому решили, что рыбешек разыскивали для злодеяния, что их разыскивали за деньги? Разумеется, я раздобыл бы их даром, если бы они были нужны мне для пира. Так что же вы не уличили меня еще во многом другом? Ведь я часто покупал за деньги и вино, и зелень, и фрукты, и хлеб! В этом случае ты обрекаешь на голод всех, изготовляющих лакомства: кто осмелится покупать у них продовольствие, если установлено, что все съестные припасы, которые приобретают за деньги, нужны не для обеда, а для магии? А если не остается никакого места для подозрений ни в том, что рыбакам предлагают за деньги заниматься обычным для них делом – ловить рыбу (рыбакам, которых они [119] все же не привели как свидетелей, потому что таких рыбаков и не существует), ни в том, что за товар заплатили определенную сумму (величину которой они [120] все же не назвали, чтобы умеренную цену не пропустили равнодушно мимо ушей, а к чересчур большой – не отнеслись с недоверием), если все это, говорю я, не вызывает ни малейшего подозрения, то пусть Эмилиан ответит мне, что за убедительный довод побудил его обвинить меня в магии?

30. «Ты разыскиваешь рыб», – говорят мне. Я не намерен отрицать этого, но скажи, пожалуйста, значит, тот, кто разыскивает рыб, – маг? Не в большей степени, на мой взгляд, чем если б я разыскивал зайцев, вепрей или каплунов [121]. Или, быть может, одни только рыбы несут в себе нечто, скрытое от других, но известное магам? Если ты знаешь, что это такое, то ты маг, и это несомненно; а если не знаешь, то тебе придется сознаться, что ты обвиняешь в том, чего сам не знаешь… Неужели вы до такой степени незнакомы со всеми науками, и даже, наконец, со всеми ходячими россказнями, что не в состоянии придать хоть видимость правдоподобия вашим измышлениям? Да и каким образом способна разжечь любовный пыл глупая и холодная рыба или вообще любой найденный в море предмет? Разве только то ввело вас в заблуждение, что Венера, как говорят, рождена морем?! [122]. Узнай же, Танноний Пудент, как велико было твое невежество, когда ты рассчитывал извлечь из рыб доказательство занятий магией. Если бы ты читал Вергилия, то несомненно знал бы, что эти занятия требуют совсем других вещей. Действительно, насколько мне известно, поэт перечисляет [123] мягкие повязки [124], пышные ветви [125], лучший ладан [126], разноцветные нити [127], затем – сухой лавр [128], быстро твердеющую глину [129] и быстро плавящийся воск [130], а кроме того, еще другие средства, которые он описывает в своей глубокомысленной поэме:

В дело идут, при луне серпами медными жаты,Травы, что в соке молочном губительный яд источают,Также берется нарост волшебный [131] со лба жеребенкаНоворожденного, отнятый у кобылицы… [132]

А ты, рыбий обвинитель, наделяешь магов совсем другими средствами: эти средства не снимают, оказывается, с нежных лбов, а сдирают с чешуйчатых хребтов, не срывают в поле, а вытаскивают из пучины, не скашивают серпами, а подцепляют крючками. Наконец, говоря о колдовстве, Вергилий называет яд, ты – порошок, он – травы и сучья, ты – чешую и кости, он скашивает луг, ты обшариваешь волну.

Я напомнил бы тебе о таких же точно местах у Феокрита, затем – у Гомера, у Орфея (у него их множество!); я без конца цитировал бы греческие комедии и трагедии, исторические сочинения, если бы не обнаружил недавно, что ты не сумел прочесть письма Пудентиллы, написанного по-гречески. Ну, что ж, приведу еще одного латинского поэта. А вот и сами стихи, их узнают те, кто читал Левия [133]:

Есть много приворотных средств,Их можно всюду отыскать:Сучочки, ногти, антипат [134],Пилюльки, травы, корешки,Двухвостых ящериц соблазн,И лошадей любовный пыл [135].

31. Вот ты бы и выдумал, если б был хоть капельку образован, будто все это, или что-нибудь вроде этого, а вовсе не рыб, я разыскиваю (так было бы куда правдоподобнее, а общераспространенность подобных взглядов, может быть, и заставила бы людей поверить тебе). И правда, для чего еще пригодна пойманная рыба, кроме как для того, чтобы сварить ее и съесть? А что касается магии, то для нее, на мой взгляд, рыбы совсем бесполезны. И вот откуда у меня это предположение. Многие считали Пифагора последователем Зороастра и, подобно ему, человеком искусным в магии. Тем не менее сохранилось воспоминание, что Пифагор, заметив вблизи Метапонта [136], на побережье своей родной Италии, которую он сделал как бы второй Грецией, каких-то рыбаков, тянувших невод, купил судьбу этого улова и, уплатив деньги, приказал немедленно освободить из сетей и вернуть пучине пойманных рыб. Разумеется, он не выпустил бы этих рыб из рук, если бы в них, по его сведениям, было что-нибудь полезное для магии. Но этот муж, обыкновенно ученый и ревностный подражатель древним, вспомнил, что Гомер, поэт, обладавший самыми разнообразными познаниями или даже, скорее, знавший все без исключения, приписывал всю силу магических снадобий не морю, а земле. Вот как упоминает он об одной колдунье:

вернуться

118

Стороны на суде имели право говорить ограниченное время, причем обвиняемый получал времени в несколько раз больше, чем обвинитель. Измеряли время с помощью водяных часов – клепсидры, поэтому Апулей и говорит, что у него «еще много воды». Описание клепсидры см. в «Метаморфозах», III, 3.

вернуться

119

Обвинители.

вернуться

120

Обвинители.

вернуться

121

Мясо этих животных высоко ценилось гурманами

вернуться

122

См. прим. 34 к кн. II «Метаморфоз».

вернуться

123

«Буколики», VIII, 69 ел.

вернуться

124

Ими украшали алтарь, на который возлагались магические приношения.

вернуться

125

Ветви деревьев вообще играли важную роль в религиозных обрядах, так как многие деревья были посвящены богам (например, лавр – Аполлону).

вернуться

126

Сжигание ароматических веществ, в частности – ладана, было составной частью жертвоприношения божеству. Ср. Лукиан, «Зевс-трагик», 15.

вернуться

127

Такие нити выполняли роль амулетов; особенное значение имел черный цвет

вернуться

128

Сухие листья лавра сжигали, написав на них имя человека (это должно было принести ему несчастие).

вернуться

129

По-видимому, чтобы достать отпечаток ноги человека. Верили, что человек начинает сохнуть, когда такой след на глине обожгут на огне.

вернуться

130

Из воска делали изображение любимого, которого хотели привязать к себе, или врага, которого хотели погубить.

вернуться

131

Речь идет о так называемом hippomanes, т. е. мясистом наросте на лбу новорожденного жеребенка. Считали, что если этот нарост не срезать, то мать откусывает и пожирает его.

вернуться

132

«Энеида», IV, 513 – 515.

вернуться

133

Левий (р. в 129 г. до н. э.) – первый представитель александринизма в римской поэзии. Написал «Erotopaegnia» («Любовные шутки»), откуда, может быть, и взята эта цитата.

вернуться

134

Греческое слово, которое, по-видимому, означает средство, вызывающее чувство взаимности.

вернуться

135

Возможно, упомянутый выше hippomanes, но, может быть, – называвшаяся тем же именем трава, возбуждающе действующая на кобылиц.

вернуться

136

Город в Южной Италии.