О ней никогда не будет поставлена пьеса,в которую она выпархивает из леса,намалёванного на широченном холсте,прижимая к незапятнанной шейке лесной букетик.На ней не скоро женится перспективный медик,конструктивно и пламенно заявляющий о её красоте.Они не поплывут по сцене в скрипучей лодке.У него не будет конкурента в пилотке,отвалившего неизвестно куда,но явно не возводить над болотами города.
Во втором акте не обнаружится её недальновидная мать,и когда Наташа будет пластично-кротко стиратьмедицинский халат в оцинкованном корыте,улыбаясь так, чтоб увидел зритель,как она трогательна и ранима,даже когда её пилит мамаша неутомимо,не вышагнет из боковой кулисы отец —долбануть, понимаешь, кулаком по столу, и положить конецнедостойной сцене в предыдущей картине,не вспомнит дедушку, подорвавшегося на минеещё, понимаешь, в 1915-том году,и, видимо, отродясь моловшего ерунду,не снимет кепку с прилизанных седин,не вынет угретую на груди(с боковой резьбой!) многоугольную деталь,за каковую в третьем акте, понимаешь, получит медаль,а уж по каковому поводу не стащит с гвоздя гитаруи что-нибудь не сбацает с патефонного репертуару.
А Наташа не шепнёт разомлевшему медику «я — твоя»Папаня, понимаешь, не пересвищет на свадебке соловья.Его не обнимет друг-лекальщик Пахомыч,прикипевший сердцем к этому дому.Он не будет приговаривать за чаем «мы ещё повоюем»Не обзовёт медика (в сердцах) «ветродуем».Не засверлит с папаней в полуночном цеху.Не пожалуется медику на свербенье в боку«особливо, ежели, скажем, дождь или сухо»Отчего медик не преклонит красное ухок немодному, но выходному его пиджаку.
И никогда в развязке нашей волнительной пьесыне прогремит и не вдарит заупокойная месса,при звуках которой, двигая стульями, встанет на сцене народ.И когда Пахомыча протащат сандалетами вперёд —не разведёт руками, понимаешь, потрясённый папаня,не подаст ему накапанной валерьянки в стаканеНаташа Шарова в оттопыренном на животе платье,а потом, очень стройная, в очень домашнем халате,не склонится с медиком и папаней в приятном финаленад плаксивой подушкой, которую втроём укачали.
III
Моя бедная героиня,цирк сожгли, ускакала четвёркалошадей в голубых султанахи неоновых трубках синих,из бетона воздвигли органпо проекту чухны,свиданьяназначаются там, как прежде,и с помадой стоят цыгане,в проходныхте жедяди торгуют водкой,и бульвар поруган разрытый.
Ты была на нём самой кроткойветкой, к телу его привитой.
Моя бедная героиня,на каких ты теперь подмосткахперед зеркалом губы красишьи талдычишь свои монологио себе, о дочке ли, сыне,о творящемся безобразьи,и уже подводишь итогикрасоте, растворимой боемчасовым, от театра кукол,уносимой снежинок роемили листьев в кулису, с кругаповоротного в мощной аркетеатральной… хлопки и крикипроникают за пышный бархат,и цветы, в основном — гвоздики.
ПРАЗДНИК
Знамена, знамена, знамена, знаменаи транспоранты,оркестры, гитары и клавиши аккордеона,солдаты, солдаты, солдаты и демонстранты,слова и портреты, слова и портретыи мегафоны,шары и букеты, шары и букеты…— В колонны! В колонны!Трибуна, трибуна! Трибуна!! Трибуна!!!У-р-р-р-а-а-а под трибуной!
Под небом в широких знаменах пурпурных,под маршем бравурным!И пенье, и пенье, и пенье, и пенье,фанфары и голос!И мечется город в горячке весенней,подпитый, веселый,и дети и взрослые, трубы, спортсмены —все в громе и гвалте…и пестрыми клочьями праздничной пены —бумажные розы и кожа шаров на асфальте.
25 мая 85
x x x
В белом гольфстриме простынных складокхлеб твоих губ не горек, не сладок —только нежен — из дышащего теплаподними незрячие купола,
влажных ресниц сторожащие тени,руки, ищущие сплетеньяс медленным временем любящих рук —это убежище, тающий друг.
Головы наши летят на закат.Жутко над крышами траурных башен —вид голых улиц воистину страшен…хочется смыться за рамку — за кадр.
Ноет полчерепа, ищет, коричнев,взгляд совершенно другое, другое,что-то извне непомерных количествкаменных лиц и гранитных покоев.
Я не хочу уточнений, не нуженэтот букет, расцветающий в горле —это другое, и я не разрушен,даже когда этот воздух разгромлен.