Птицы на крышах и ветках намокли,видят сквозь капель кривые биноклигород вечерний, апрельский, пасхальный,трон в облаках появился хрустальный,с каждым мгновеньем светлей и синей…Знает старик, сядет в трон Моисей!
Грянули двери трамвайной трещоткой,город как Красное море раскрыт…Самой лучшей, самой пасхальной походкоймедленно к синагоге идет старик.
Капли за шиворот к нему затекают,а там он приткнется у белых колонн.Ай, сколько ж ему медяков накидаютв лодочкой сложенную ладонь!
4 апр. 77
СУББОТА
Уходит жизнь туда,куда уходит дождь,куда уходит время,
оно за мной в следах,не стронешь, не возьмешь,ни сам, ни с теми,
кого оставил засобой и под землей,кого рукой и ртом в тоске касался,
цветущая лоза,что кислый уксус твой,вином он был или вином казался?
Причем тут виноград?Да это тот буфет,где грозди — барельефом деревянным,
там ягоды висятсращением комет,слетающих к серебряным стаканам.
Но где же старики,и где их доминона скатерти малиновой, и свечи
субботние, и вьются мотыльки.Уже темно,я обнимаю плечи
старухи и смотрю на парафин —он плачет, тает, каплет как в пещерах,там в тыщи лет, а тут за час один
вершинки белых, маленьких руин,и только разница —в размерах…
Субботняя истаяла свечаи часики французские стучатнигде уже, а кажется что рядом,
и с неба смотрит желтая звездапохоже так, как смотрят в никуда —куда плывут под деревянным виноградом.
2 янв.78
x x x
В метро удивленная девана юношу с книгой глядит.Читающий справа налевоу вечного древа сидит.
Не трогай плечом его, занят,ты видишь, он древним узлом —распутываньем терзанийбессмертного блага со злом.
Здесь слово поставила прямопод неба диктовку рука,и смотрит оно от Адамабез страха в людей и века.
14 мая 81
x x x
Я буду в погребках твоих плутатьи опишу их, как Плутархописал знаменитых греков,разумеется, все их обегавк вечеру я буду пьян, как Сократ,и румян, как первородный грех…
Я почувствую себя первым земным младенцемобернутым в лохматое полотенце воздуха,и мой папа Адам будет ругать мою маму Евуза то, что она не осталась девой,и тогда я скажу свои первые слова:— Где ж у вас обоих была голова?И они потупятся…Наверное, будет снег,зеленый, как первородный грех,тающий, ласкающий,как мягкие руки всех моих родителейот первых предков,и на моих нервахразвалится тоска, как в гамаке,и у нее в руке будет семь пучихна фитиле свечи,а зачем — я не знаю…
Так и попадаешь в шелестящие иудейские дебри…А я предпочитаю дерби —я поставлю на темную лошадкунедокушенную шоколадку,недогрызенный сухарьи стопарь,а когда она проиграет,я ей это все скормлюи поскорблюо потерянном выигрыше,а она наклонится и шепнет:— Тс-с… Вы выпимши. —Я скажу:— Разве вы офицьянт?Тогда дайте мне винца. —Она скажет:— Я лошадь.Видите, какое скаковое у меня лицо,и длинное,как до зенита линия,и хвост украшает мое пальтецо,оно из лошадиной шкурыи подчеркивает лошадиность фигуры,и между моими копытамиконские яблоки рассыпаны,а когда я бегу, я — конусот праиндоевропейского «konjos».
Я скажу:— Что ж, до свиданья, лошадь. —Выйду по мокрым ступенькам на площадь,и она, увижу, — последний ночной погребок,не запертый на замоки без крыши,подниму голову как можно вышеи спрошу:— Где Бог?А на небе будет написаносамым спесивым курсивом:Р Е М О Н Тно все равно, очень-очень красиво.
февр. 77
КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ
А Комсомольской площади пятнобессонной толкотней обведено.
Три табора в горящих капюшонах,три рынка факелов и кривотолки торжищ,и переходы, как в речах умалишенныхс мельканьем лиц и глянцевых обложек.
Как-будто нитью склеил их паукв трех богадельнях, в трех журналах приключений,в трех вавилонских башнях встреч-разлук,полудорожных тяжб и мелких денег,статей расходов и пустых затейс истерикой кассиров и детей.
Бесплатная ночлежка и больница,пилюля против жизни параличной,где лекарь в рупор лечит от столицыгипнозом — городскою перекличкой.Здесь блатари и лейтенантов женывстречают неизвестного поэта,здесь ходят проститутки и пижоны,карманники и члены Верхсовета.
Здесь чумный дом приезжего народа,кулиса зрелищ чванных и помпезных,здесь сидя спят, здесь курят перед входом,здесь говорят на тарабарщине отъезда,