Вскоре к этим политическим разногласиям добавились и религиозные, а именно встал вопрос об иконопочитании. «Иконоборческие настроения Льва III неоднократно объяснялись то иудейским, то арабским влиянием. Тот факт, что Лев III преследовал иудеев и принуждал их креститься, не исключает возможности влияния на него иудаизма с его строгим запретом изображений, точно так же как борьба императора с арабами еще не свидетельствует против открытости императора влиянию арабской культуры. Арабы принесли в Византию не только меч, но и свою культуру с присущим ей страхом перед изображением человеческого лица. Так в восточных областях империи возникло иконоборчество из своеобразного переплетения христианской веры, стремящейся к чистой духовности, учений сектантов, отрицающих почитание икон, старых христологических ересей и влияний нехристианских религий, таких как иудаизм и в особенности ислам. После того как военная угроза со стороны арабского мира была устранена, началось взаимодействие с арабской культурой, выразившееся в форме иконоборчества. Основоположником этого течения в Византии был тот же самый император, который отразил арабское нашествие от стен Константинополя»[78].
Несколько влиятельных епископов из Малой Азии, среди них наиболее известны Константин Наколийский и Фома Клавдиопольский – они же и были названы впоследствии ересиархами – еще в первые годы правления Льва выступили против почитания икон. Им удалось довольно быстро привлечь на свою сторону императора, также бывшего родом из Малой Азии. С 726 года Лев демонстрировал уже вполне открыто свои иконоборческие убеждения, которые стал подтверждать и делами. Так, он уничтожил образ Спасителя, находившийся у него во дворце.
Весьма показательно, что император для распространения иконоборческих настроений не только издавал указы и предписания, но и лично проповедовал в храме Святой Софии, убеждая своих подданных в недопустимости почитания священных изображений. Очевидно, что он видел себя не только носителем высшей государственной власти, но и считал себя первосвященником, имеющим право вмешиваться в дела Церкви. Поскольку престарелый патриарх Герман[79] ни при каких условиях не согласился принять новую доктрину и, несмотря на все уговоры императора, остался непреклонным, Лев III, стремясь найти авторитетную поддержку иконоборческим идеям, обратился с посланием к Григорию II. Папа ответил императору в чрезвычайно резком тоне, отправив ему два послания. «Эти письма, датируемые интервалом 726–730 годов, на несколько десятилетий предварили Седьмой Собор, однако же были включены в его деяния, получив таким путем официальный статус… Они стали после Собора фактом и фактором церковного сознания, получив широкое распространение»[80].
Впрочем, такая принципиальная позиция в вопросах веры не означала для папы изменение политического курса: напротив, папа Григорий всеми силами старался избежать разрыва с Византией. Более того, он всячески стремился искоренять антиимператорские настроения, охватившие Италию с новой силой. Мудро отделяя вопросы веры от вопросов политики, он сохранял полную лояльность по отношению к императору, на поддержку которого он все еще надеялся в затянувшемся конфликте с лангобардами.
По вопросу о почитании икон Григорий II твердо встал на сторону патриарха Германа, что, несмотря на всю предусмотрительность папы, вызвало резкое столкновение с императором. «Исторические перспективы, открывшиеся этим конфликтом, необозримы, – так оценивает ситуацию Шифер. – Византийская Церковь упорно боролась за духовное и культурное наследство, которое к тому времени уже стало ее неотъемлемым достоянием, и которое она впоследствии завещала Русской Церкви. На Западе же новое столкновение императорской и папской власти вывело их отношения из состояния вялотекущего кризиса, сопровождавшегося полукомпромиссами и дипломатическими недоговоренностями, и привело к открытому и резкому разрыву, взорвавшему весь старый мир, где жило папство, и поставил его на историческом перепутье»[81].
80