Нельзя ли услышать из него хоть несколько слов?
Кажется, их можно найти на страницах того же тюремного евангелия.
Что же такое, наконец, жизнь, чтобы стоило ее оплакивать?
День за днем и час за часом…
Что один приносит нам, то отнимает другой…
Отдых, труд… болезнь и немного мечты…
Чуть ниже:
«Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным».
«Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление — тогда я начинаю сомневаться в существовании зла, — все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа — и когда привык жить в другом, и когда его уже нет…
Я всегда завидовал смерти Сократа; я убежден, что в последнее мгновение душа начинает постигать то, что раньше было от нее скрыто.
Когда находишься между возможностью сохранить жизнь и позором, то это напоминает, что надо собраться в путь, — даже для тех, кто нас все еще любит…
Единственное благо побежденных — не надеяться ни на какое спасение…»
Мы едва различаем Ипполита после его эффектного появления на Васильковской площади, после клятвы с Кузьминым, когда были отпущены почтовые лошади. Осторожно переводя тюремные записи старшего брата на вольный еще язык 2 января, помня о настроениях Матвея до и во время восстания («Что делать?» — «Оставить нас…»), мы угадываем примерно такой разговор с Ипполитом.
Дело проиграно, гибель, вероятно, близка. Во всяком случае, благо — ни на что не надеяться. Но накануне гибели «душа постигает сокрытое». И если так, то, может быть, именно в эти несчастные часы судьба или бог, в которого верит Матвей, дарят им высшее, но короткое счастье: братья вместе, чего не было много лет, близки, как никогда. Появление Ипполита — судьба! Судьба все, что будет завтра. Жизнь не стоит оплакивать. Но «прекрасная вещь» — найти свое назначение, как бы печально оно ни было. Все трое его нашли, — значит, вечер 2 января прекрасен. Брат Сергей счастлив, вчера в Мотовиловке говорил о счастливейших минутах. Матвею хуже, труднее. Он не может так, как Сергей, отдаться делу, восстанию; он думает и говорит о «сладости дружбы», о другом существе. Конечно, в тот вечер говорили о Хомутце; и, наверное, Матвей рассказывает Ипполиту о своей любви (в другой эре, месяц назад!). «Жить в другом» — все же подарок судьбы.
Еще запись Матвея: «Как бы я был счастлив умереть вблизи своих — окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на бога. Душа моя будет с ними, ибо она их любила».
Матвей боится только одного и, наверное, сходится в том с Ипполитом: боится остаться один; если братья погибнут — он один.
Мысли Матвея о самоубийстве знает Сергей, знает Бестужев-Рюмин. Клятва не убивать себя была взята еще два года назад и повторена на днях. Но Ипполит, наверное, говорил или думал в тот вечер о своей смерти, Разговор с братом, должно быть, связан с тем, что он сделает всего через несколько часов, в чем клялся Кузьмину; победить или умереть. Не зная даже ясно, что это такое — победа, смерть, такие люди порою чувствуют нечто большее; так же как Ромео и Джульетта знали о любви такое, что позабыли бы лет через десять и не вспомнили бы даже в самые радостные или тревожные минуты… Не стоит спорить и сравнивать мудрость в 20 и 40 лет: они разные, и только избранным иногда удается сохранить первую, приобретя вторую.
Наверное, Ипполит в ту ночь и не сомневается, что знает наперед приговор судьбы: только два решения, и в 19 лет трудно переубедить, что есть еще, к примеру, третье — уйти в Сибирь, вернуться оттуда 50-летним человеком…
Но не быть 50-летию и не быть 20-летию.
Плутарх: «Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут, поднявшись, отозвался: „Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног“. Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих победителей, — не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает».
Поговорили, может быть, вздремнули немного, и пришло 3 января.