Позже учитель передаст матери, что Сергей способен «совершить нечто великое в науке».
В эти дни Анне Семеновне случилось побеседовать с генералом Бетанкуром, главным директором путей сообщения в России, так сказать, представителем технической мысли. Разговор быстро переводится на мальчиков, и тут генерал говорит нечто совершенно новое для матери; вместо обычных советов — в какой полк или к какому министру лучше бы записаться — Бетанкур советует делать карьеру математическую: «Он меня заверил, что опытных русских инженеров очень мало, и поскольку Сергей так силен в математике, ему следовало бы после пансиона окончить Политехническую школу. На все это надо еще лет пять, но получение в результате высшего технического образования было бы благом и для него и для отечества. Что же касается Матвея, то математика может сделать его артиллерийским офицером. Настоящее математическое образование можно получить только здесь. В России — труднее, или, говоря яснее — невозможно. Матвею к тому времени будет 20 лет, Сергею — 17».
Точные науки, техническое образование… Будто голос из следующего века. И вдруг Сергей — математик, завершающий курс в 1813 году, а потом, может быть, Сергей Иванович Муравьев-Апостол — академик, основатель школы — и служба отечеству просвещением, наукой, изобретением, техническим прогрессом? И разве не заметят вскоре, что одни изобретают паровой двигатель, другие штурмуют Бастилию, третьи душат тирана, четвертые выводят формулы — и, может быть, все вместе, сами того не подозревая, с разных сторон подогревают, расплавляют громадную льдину деспотизма?
Но такие мысли юному математику из пансиона Хикса пока и не снятся… Зато родители взволнованы: на одних весах — авторитет генерала Бетанкура, высокий престиж математики в стране Лапласа, Лагранжа, Араго. Немало! Но на другие весы кладется побольше: европейский мир неустойчив, призрачен, дальновидные люди ужо предчувствуют «1812 год» — пять лет во Франции не высидеть! К тому же, если на Западе точные науки, уже «в чинах генеральских», то в России — даже не в обер-офицерских (хотя подают немалые надежды!). И тот вечный «нуль», который лицейский математик Кошанский выставлял Александру Пушкину и многим его сотоварищам, ничуть не помешал им благополучно завершить обучение. На первом месте — политика, изящная словесность, философия; и, кстати, один из противников чрезмерного употребления «лапласова зелья», математики, как раз Иван Матвеевич, да еще с какими аргументами!
«Еще ни одна нация не исторгнута из варварства математикой… Ты, друг мой, счастливый отец семейства; дети твои, подобно прелестному цвету дерева, обещают тебе сладкие плоды. Бога ради, не учи их математике, доколе умы их не украсятся прелестями изящной словесности, а сердца их не приучатся любить и искать красоты, не подлежащие размеру циркуля, одним словом: образуй в них прежде всего воображение… В великой картине мироздания разум усматривает чертеж; воображение видит краски. Что же картина без красок? И что жизнь наша без воображения?»
Иван Матвеевич не просто опасается одностороннего образования, по даже указывает в одной из своих статей на опасную связь: в революционной и наполеоновской Франции «музы уступают место геометрии», математика для «неокрепшего ума» — путь к неверию, неверие — путь к революции!
Ясно, что при такой позиции дух времени сулит обоим мальчикам службу военную, которая конечно же убережет их от опасной тропы: геометрия — бунт! Да и Анна Семеновна не очень-то настаивает: российский аристократ-математик — дело небывалое. Оставив в стороне случайные мечтания, она тем решительнее требует от мужа задуматься над будущим Матвея и Сергея. 30 сентября того же 1808 года сетует, что нет у нее средств выехать из Парижа в Эрфурт, где встретятся Александр с Наполеоном и куда отправляется «вся Европа». «Мне кажется, я нашла бы способ поговорить с императором и уладить дела наших детей». Но денег не находится — ни для карьеры сыновей, ни для старшей дочери: у нее красивая, романтическая любовь с молодым флигель-адъютантом Ожаровским, состоящим при посольстве, и мать одобряет выбор дочери, а Ивану Матвеевичу вдруг показалось, что 500 душ за женихом маловато, и вообще, «знает ли мать свою дочь?» — на что Анна Семеновна отвечает письмом злым и решительным, что не ему, Ивану Матвеевичу, судить, ибо за последние 10 лет провел с семьей «всего 22 месяца». Иван Матвеевич отступает, свадьба решена, но нет денег, и вообще пора возвращаться!
«Ради бога, вытащи нас из этой парижской пучины. Я ничего другого не желаю на свете». Этот вопль был наконец услышан, Иван Матвеевич все же продает какие-то земли, Анна Семеновна расплачивается с долгами. О постепенных приготовлениях к отъезду знает только Элиза: «Я боюсь, что, если мальчики узнают, они перестанут совсем трудиться, в то время как сейчас они убеждены, что пробудут здесь еще два года».
Наконец 21 июня 1809 года отправляется последнее письмо из Парижа: «Я еду завтра!»
А на другой день кондуктор дилижанса прослезится, наблюдая прощание Лизы с Ожаровским, Анна Семеновна ужаснется, догадавшись, что до Франкфурта ехать неделю «в совершенно открытой коляске, без рессор и без скамеек», а мальчики обрадуются невиданной дороге и неслыханным приключениям.
К выброшенному из службы и отвыкшему от семейного шума Ивану Матвеевичу едет из Парижа жена с семью детьми. На дворе лето 1809 года, и у Анны Семеновны впереди меньше года жизни, у Сергея — семнадцать. Иван Матвеевич на полдороге — еще жить 42 года, старшему же сыну Матвею остается семьдесят семь…
Глава III
«На воле»
«В проезде через Берлин они остановились в Липовой аллее. В одно прекрасное утро, когда Анна Семеновна сидела с детьми за утренним чаем, с раскрытыми окошками, вблизи раздался ружейный залп. По приказанию Наполеона были расстреляны в Берлине, против королевского дворца, взятые в плен несколько кавалеристов из отряда Шиля. Прусский король и его семейство жили в Кенигсберге. Все прусские крепости были заняты французами» (записано со слов Матвея Муравьева).
Наполеон не любил вешать; гильотина напоминала о революции. Расстрел — казнь военная, так как Европа в войне. Расстреливают тирольского партизана Андрея Гофера, расстреливают герцога Энгийенского, испанских партизан, французских монархистов.
Дорога из Парижа в Россию проходит, как прежде, через разные королевства, великие герцогства, союзы, вольные города, но все это псевдонимы одной империи.
«Бонька (Boney — так называл он Бонапарта) вздумал основать великую империю свою и глотает своих робких и малодушных соседей, но и ему наконец подавиться… Сила без благоразумия сокрушается под собственной своей тяжестью».
Таким остались в памяти отставленного посла Ивана Муравьева-Апостола разговоры о «международном положении», которые вел с ним несколько лет назад коллега, американский посланник в Мадриде. Разнообразие кличек-ругательств в адрес французского императора может сравниться разве что с числом его официальных королевских, протектореких, герцогских и прочих титулов.
«Наполеон-Пугачев» — придумает позже Иван Матвеевич.