Впрочем, следователей это совершенно не интересовало.
Матвей: «Брат собрал солдат… сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.
После сих слов роты построились, и мы пошли…»
Иосиф Руликовский, владелец имения Мотовиловка: «Я услышал, что кто-то стучит в парадные двери, и сильно перепуганная девушка-служанка со свечкой в руках выбежала из женской половины дома:
— Пан, какой-то москаль добивается в окна.
И в это мгновение увидел я в дверях капитана Вульферта, который громко сказал:
— Ну, теперь уже настоящая революция. Муравьев силой занял Васильков».
Со времени Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, отделился, не подчиняется императорской власти. Уездный город Васильков.
«В настоящее время Васильков, как город, ничем не замечателен, разве живописным видом своим издали, со стороны правого берега Стугны. Отсюда городок со своими домиками, разбросанными по горам, рекою, извивающеюся по равнине, и рамою отдаленных синеющихся лесов представляется довольно приятно. Но внутри по благоустройству Васильков ниже посредственного: не опрятен, с узкими извилистыми улицами, еще более стесненными деревянными лавочками. Вообще он имеет вид бедного местечка или селения и еще не заметно ни в людях, ни в строениях направления к улучшению и благоустройству, приличных уездному городу».
Солидный труд «Статистическое описание Киевской губернии, изданное тайным советником, сенатором Иваном Фундуклеем» (в 1852 году) сохранил некоторую старинную вольность слога и чувствительность, почти совсем исчезнувшие из сочинений такого рода.
Хотя цитированное описание относится к Василькову через 20 лет после «муравьевского бунта», по мы имеем полное право предполагать, что и в конце 1825 года там не было заметно «направления, приличного уездному городу», что площадей было три, немощеных, как и все улицы, плотина — одна, кладбищ — четыре, трактира — два, винных погребов — пять, фабрик и заводов не было.
Вольный город Васильков.
30 и 31 декабря
Пастух Ивайло во главе восставших занимает столицу; разбит, гибнет.
30 и 31 декабря 1825-го — веселые дни. Метель, мгла. Возле города Сергей Муравьев обнимает появившегося будто из-под земли Бестужева-Рюмина. Объявляет двум ротам: «Мы, братцы, идем доброе дело делать».
Ненавистный черниговским солдатам майор Трухин (заместивший Гебеля) на базарной площади пытается — как Наполеон во время ста дней — обезоружить наступающих одними словами. Но когда он подходит ближе, его хватают Бестужев-Рюмин и Сухинов, смеются над его витийством и заталкивают в середину колонны. Миролюбивый солдатский смех умолкает: с ненавистного майора срывают эполеты, разрывают в куски мундир, осыпают ругательствами, насмешками и, наконец, побоями. Трухину бы не уцелеть, если бы в это время не появился на площади Сергей Муравьев со своей колонной. Солдатам приказано майора не трогать и отвести на гауптвахту под арест.
Солдаты опять смеются, кричат «ура», братаются — кто же выстрелит в своих; и так, конечно, будет впредь!
Смеются освобожденные арестанты, барон Соловьев смеется, целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не 25, а пять или десять лет. Смеются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе форменные офицерские сюртуки и палаши.
Общий смех: на заставе появились два жандарма, Несмеянов и Скоков, те самые, что присланы сюда за братьями Муравьевыми пять дней назад. У них документы на арест и 900 рублей денег. Но они не запаслись ордером на арест целого полка. И вот уж бумаги их сожжены, а деньги розданы солдатам, которые согреваются в шинках.
Отцы города перепуганы. Сергей Муравьев велит их успокоить, раздает квитанции за взятую провизию, и они тоже начинают испуганно улыбаться.
Иосиф Руликовский посылает в Васильков разведчика, и тот сообщает, что в городе полная тишина и спокойствие, что солдаты, напившись в шинках, разошлись на отдых по квартирам. Однако некий панок, сильно приставший с расспросами к подвыпившим солдатам: «Не то ли это войско, что изрубило полковника?» — услышал в ответ: «И тебя так изрубим»; его схватили за баки, сильно отлупили палками, с бранью посадили в возок и приказали: «Отправляйся, откуда приехал, да нас не забывай».
Стремительный вихрь великого, жалкого, смешного, трагического — событий, лиц, ситуаций, неожиданных поступков.
Иван Сухинов позабыл о семи старых ранах (в руку, плечо, голову) — память о Лейпциге и других битвах прошедшей войны; начались счастливейшие дни его жизни.
Несколько месяцев назад в Лещинском лагере Сухи-нов кричал Бестужеву-Рюмину о его лучшем друге: «Если он когда-нибудь вздумает располагать мною и моими товарищами, удалять нас от тех, с которыми мы быть хотим в связи, и сближать с теми, которых мы не хотим знать, то клянусь всем для меня священным, что я тебя изрублю в мелкие куски; знай навсегда, что мы найдем дорогу в Москву и Петербург». Муравьев, кажется, тяготился напористым поручиком — но все это «дореволюционные эмоции».
Проходит всего несколько часов революции, по имя Суханов звучит в городке едва ли не более грозно, чем Муравьев. Это он командует авангардом, вошедшим в город, и срывает эполеты с майора Трухина. Это он высматривает, не хочет ли кто сбежать к неприятелю, и приходит на квартиру к перепуганному подпоручику Войниловичу, наблюдая, чтобы тот «не отстал от полка». И когда Муравьев-Апостол дает подпоручику ответственное поручение, добавляет, что, если тот скроется, «Сухинов догонит и лишит жизни». Сабля Сухинова все время обнажена. Это он забирает знамена и полковую казну на квартире Гебеля; когда же группа солдат отправляется в дом бывшего командира, к перепуганной его жене и детям, Сухинов угрожает наказать смертью тех, которые забыли военную дисциплину, оставили ряды без приказания офицера, осмелились нарушить спокойствие женщины, оскорбляют ее и даже замышляют убийство. Очевидцы вспоминают, что солдаты в эти минуты не были склонны к повиновению, и тогда Сухинов решил подтвердить слова делом и наказать немедленно первого виновного. «Раздраженные солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь своего любимого офицера. Сухинов, не теряя духа, бросился на штыки, осыпал сабельными ударами угрожавших ему убийц и выгнал их из дому».
На гауптвахте утренний Наполеон, майор Трухин, теперь перепуган насмерть и не перестает просить помилования: «Сухинов, видя его подлость, начал ему говорить о развратном его поведении, укорял в низости перед начальством, в тиранстве с солдатами и потом советовал ему оставить военную службу, чтобы перестал он носить мундир, который марал своим поведением. Трухин во всем согласился с Сухиновым, признавал во всем себя виновным и клялся ему, что он оставит службу, в которой недостоин служить; по вдруг упал на колени и начал жалобным тоном просить, повторяя:
— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость!
…Сухинов долго не мог понять, чего он просил, и наконец как-то нечаянно спросил: чего он хочет?
— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость, пришлите мне бутылку рому, — ответил Трухин.
При сих словах хохот раздался, как гром, во всей гауптвахте. Сухинов закричал:
— Унтер-офицер, пошли ко мне на квартиру за бутылкою рому для майора, и ежели он вперед захочет хоть целую бочку водки привезти к себе на гауптвахту, то позволить ему это, для утешения его».
Потом, через месяц, царь сделает майора полковником и отдаст ему Черниговский полк. Мог ли Трухин подумать, что так дурно начинающийся 1826 год завершится столь удачно?