Бумаг было так много, что «одними варили кофе, другие оставляли» (из воспоминаний участников). «Количество сожженных бумаг было так значительно, что небезопасно от пожара» (из донесения васильковского исправника).
Бумаги сожжены, прошлого почти не осталось, будущего немного. В час дня — поход на Трилесы.
«Его превосходительству начальнику Главного штаба 1-й армии.
Имею честь представить относительно штабс-ротмистра Ушакова, полка принца Оранского, задержанного мятежниками в Василькове и затем отпущенного, следующие разъяснения…
3-го января за несколько минут до моего выступления из Трилес туда прибыл первый эскадрон Оранского полка (в котором состоит Ушаков); офицеры этого эскадрона собрались в том доме, где я остановился, и тут случилось, что названного полка штабс-ротмистр Трубецкой, бывший в этот день при мне дежурным адъютантом, сказал в разговоре с этими офицерами, что вот-де эти подлецы и изменники наделали нам сколько хлопот; на это Ушаков спросил его, почему он этих людей называет такими позорными именами. Я, слыша этот разговор издали, из второй комнаты, приказал арестовать этого офицера и отправить его обратно в Сквиру; но затем по его собственной просьбе и по заступничеству других офицеров, разрешил ему остаться при эскадроне, убедившись, что он сказал это по глупости и вообще никак не может быть опасен. Названный Ушаков вообще человек чрезвычайно ограниченный; однако, я сказал ему, что он должен принять на будущее время во внимание, что я буду иметь за ним личное наблюдение и без всякого снисхождения сам собственной рукой убью его, если только замечу в нем какую-нибудь двойственность.
Генерал-майор барон Гейсмар».
Мы наблюдаем за Ушаковым — обыкновенным офицером, случайно попавшим в историю южного восстания, не состоявшим в обществе, но, конечно, как все, много слыхавшим, «среднестатистическим» офицером, который, если б восстание разгорелось… Но которому надо жить, служить.
Генерал Гейсмар с пушками и четырьмя сотнями гусар идет от Трилес к Ковалевке.
«Дорога, лежащая вправо, из Ковалевки в Трилесы идет через деревни Пилиничинцы, Фаменовку и Королевну; они соединяются между собою и составляют как бы одно селение до самых Трилес, влево дорога лежит через деревню Устиновку». Иван Сухинов говорит, что надо идти через деревни, — войска, судя по всему, близко: «Между солдатами распространился слух, будто бы пушечное ядро убило в обозе крестьянина с лошадью. Никто не слыхал выстрела, нигде не было видно не только орудий, но даже ни одного неприятельского солдата, между тем в колонне произошло волнение и солдаты начали толковать, спорить, теряясь в догадках. Офицеры старались их успокоить, уверяя, что сип новости не что иное, как выдумка какого-нибудь труса или лгуна».
В деревне можно защищаться против гусаров стрелками; вряд ли конный отряд решится атаковать между домами и садами. Однако командует Сергей Муравьев-Апостол, который «для сокращения пути избрал дорогу, проложенную прямо через степь».
Здесь они как на ладони, и если не успеют в Трилесы, то сделаются легкой добычей гусаров и артиллерии. И все же — полк идет открытой снежной степью. Только для сокращения пути? Неужели Сергей Иванович такой плохой полководец?
Нет, все сложнее. Наверное, и потому идут степью, что здесь последняя надежда: те увидят, не будут стрелять, побратаются, а если идти деревнями, скрываясь, тогда бой и кровь неизбежны.
Через степь — по военной логике — безумие.
Через степь — по мятежной логике — последний шанс.
«Едва колонна вышла и сделала не более четверти версты, как пушечный выстрел поразил слух изумленных солдат, которые увидели в довольно значительном расстоянии орудия, прикрытые гусарами. За сим выстрелом вскоре последовало несколько других, по ни один из оных не причинил ни малейшего вреда колонне — может быть стреляли холостыми зарядами. Полк шел вперед».
Через 10–20 лет на сибирской каторге и поселениях многие гадали (и Горбачевский записывал): были первые залпы холостыми или боевыми. Склонялись к тому, что холостыми…
Так и ушли в могилу южные декабристы, не узнав точно; а стреляли, конечно, сразу же боевыми. Документы, обнаруженные сто лет спустя, не оставляют сомнений…
Но те, кто шел за пушками и знал, что с самого начала пущена картечь, те попали в ловушку собственного многознания.
Мятежный полк, в боевом порядке, готовый к бою, по без единого выстрела, идет прямо на пушки: 866 человек, и рядом с людьми и несколькими лошадьми бежит легавая собака Муравьева-Апостола…
Генерал Михайловский-Данилевский:
«Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусар, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивлялся храбрости черниговских солдат и опасался даже в одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на самое близкое расстояние».
К тому же черниговцы радуются, догадавшись, какая часть перед ними: конно-артиллерийская рота под командой члена тайного общества Пыхачева; стрелять не будут!
Гусарам их командиры втолковывают, что идут сотни грабителей, и гусары верят.
Черниговцы верят, что свои стрелять не будут.
Солдаты каждой стороны одушевлены мифом о противнике.
«Но сей порыв оживленного мужества был остановлен действительными выстрелами».
Впереди полка — шесть своих офицеров и два «чужих» — Бестужев-Рюмин, Ипполит Муравьев. Матвей — во фраке, где-то сзади.
Он запишет через полвека: «В 1860 году, жительствуя в Твери, я только тогда узнал, что Пыхачев, накануне того дня, когда его рота выступила против нас, был арестован».
Кто-то ввел Матвея Муравьева в заблуждение, возможно, сам Пыхачев через третьих лиц. Дата его ареста сейчас точно известна: 11 января, 8 дней спустя; арест не привел к серьезным карам — несколько месяцев крепости и обратно в армию…
Капитан Пыхачев 3-го числа — в поле, и его пушки хорошо стреляют.
Картечь бьет в людей. Сергей хочет скомандовать — новый выстрел ранит его в голову; поручик Щепилло и несколько рядовых падают мертвыми. «Муравьев стоял как бы оглушенный; кровь текла по его лицу; он собрал все силы и хотел сделать нужные распоряжения, но солдаты, видя его окровавленным, поколебались: первый взвод бросил ружья и рассыпался по полю; второй следовал его примеру; прочие, остановись сами собою, кажется, готовились дорого продать свою жизнь. Несколько метких картечных выстрелов переменили сие намерение. Действие их было убийственно: множество солдат умерли в рядах Своих товарищей. Кузьмин, Ипполит Муравьев были ранены, Быстрицкий получил сильную контузию, от которой едва мог держаться на ногах. Мужество солдат колебалось: Сухинов, Кузьмин и Соловьев употребляла все усилия к возбуждению в них прежних надежд и бодрости. Последний, желая собою подать пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед, но все было тщетно. Вид убитых и раненых, отсутствие Сергея Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны».
Соловьев и Быстрицкий (чьи рассказы записаны Горбачевским) видят не все поле. Например, не помнят, что Матвей пошел назад, как говорил после, искать фельдшера, чтобы перевязать братьев. Бьется и воет изуродованная картечью собака Муравьева. В это время из-за пушек показываются гусары.
Генерал Гейсмар — генералу Роту: