На вопрос о том, кто был его сообщником, Левский гордо и твердо ответил;
— Весь болгарский народ — мои товарищи. Я работал со всем народом и никого не знаю.
Большой в это время прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы освободить любимого друга. Комитет пытался передать Левскому весточку через врача, перевязывавшего ему раны, но безуспешно. Потом хотели поджечь конак, но и эта попытка провалилась: горящий факел упал во двор конака, не причинив самому зданию никакого вреда. Затем стали собирать чету для нападения на конвой при выезде из Тырново, — но и из этого ничего не вышло.
Следующий этап пути к Софии узники проделали в повозке, которую охраняли два — три десятка всадников. На дорогу им дали еды и воды, мюттесариф обещал, что ручных кандалов на них не наденут. Но как только они выехали из города, пленников оковали и по рукам: левая рука Левского была крепко стянута с правой рукой Николы при помощи железного кольца, а на Латинца, сидевшего против них, надели отдельную цепь. Когда процессия прибыла в Севлиево, им пришлось спать в кандалах. На следующее утро они отправились в Ловеч, там снова переночевали и поехали в Плевен. Здесь, все еще в цепях, они провели еще одну тягостную ночь; здесь же врач промыл и перевязал раны Левского.
Путь был долог, узники беседовали друг с другом, хотя им сильно мешал грохот колес и стук конских копыт: из-за повязки Левский плохо слышал, Говорили главным образом про комитеты. К Левскому вернулась бодрость духа, он снова стал организатором, который учитывает каждую подробность и смотрит далеко вперед. Он был уверен, что Николу выпустят: Общий его не знает и некому опровергнуть ею утверждение о том, что он человек посторонний. В предвидении этого Левский дал ему целый ряд указаний. Например, нужно было передать Николе Сиркову, чтобы тот переправил архив комитета в Бухарест, Каравелову, если только турки его не нашли[245]; получил он и указания о том, как распорядиться средствами комитета. Теперь Левский был уверен, что организация не погибнет. Значение отдельного человека преходяще, если дело его созрело. Свобода придет в Болгарию так же неизбежно, как неизбежно тают снега под весенним солнцем; рано или поздно, в зависимости от обстоятельств, время придет — неизбежно, неотвратимо, триумфально.
— Дело наше замедлится, — говорил он Николе и Христо, — но потом опять возобновится, оно только запоздает немного.
Он хладнокровно говорил с товарищами о своей собственной участи и даже выразил в этой связи пожелание:
— Если меня повесят, тогда хотя бы моя могила останется в Болгарии, и все будут знать, где она; а если меня сошлют на каторгу, мои кости сгниют на чужбине.
Но как ни был Левский закален, ему нелегко было отказаться от жизни и борьбы. Даже сейчас он искал выход, не требующий бесчестного компромисса. «Я бы даже принял ислам, — говорил он товарищам, — лишь бы остаться в живых и работать дальше». Но надежды на это было мало; Левский знал, что такого выбора — ислам или жизнь — турки ему не дадут, хотя они предлагали его многим болгарам за пятьсот лет своего владычества. Многие предпочитали умереть, но не изменить своей вере. Левский же совсем не рассматривал этот вопрос с религиозной точки зрения. Его святая святых — это храм Свободы, такой, каким он описал его в своем уставе, в нем хватит места и мусульманам, и христианам.
После Плевена сильно похолодало. Одежда Левского плохо защищала его от холода, и он сильно мерз, пока турки не задернули занавески, чтобы ветер не слишком задувал внутрь. Согреться было тем труднее, что путники были закованы в железо. В Луковите, где они провели следующую ночь, на них надели кандалы, похожие на конские путы, и они были вынуждены спать с этим дополнительным грузом. Поздним вечером они приехали в Орхание. Две повозки и две — три сотни охраны были готовы сопровождать пленников через Стара-Планину, и для отдыха им отвели всего лишь часа полтора. Каймакан разместил их в собственном кабинете и угостил кофе, сластями и сигаретами. От сигарет Левский отказался, но он любил сладкое и выпил кофе. Каймакан был воплощенная любезность; он припомнил, что однажды видел Левского верхом на красивом коне, и поинтересовался, что с ним сталось. Но Левскому не хотелось ворошить старое. «Это дело прошлое», — ответил он на вопрос любезного хозяина.
Для ночного перехода через горы турки одели Левского в шинель и посадили в повозку под охраной трех заптий. Двух других арестованных посадили во вторую повозку, по сторонам выстроились всадники с ружьями и саблями, и процессия тронулась в путь — к роковому Арабаконацкому перевалу, на Софию.
245
По счастливой случайности, турки, делавшие обыск в Кыкрине, не обратили внимания на лошадь. Она осталась в конюшне, откуда ее забрал отец Николы Цвяткова. Николу и Христо выпустили в январе 1873 года, но когда они вернулись в Ловеч, каймакан был так зол на то, что их освободили, что продержал их в тюрьме еще три месяца. Никола сообщил Сиркову о документах комитета; они были извлечены из вьючного седла, в котором находились все это время, и снова спрятаны Марией Сирковой. Сейчас они хранятся в Народной библиотеке в Софии. — Прим. авт.