Глава пятая
И все же, о Свобода, стяг твой реет,
Хоть порван, против штормового ветра…
29 декабря в Софию пришла весть, что Джин-Гиби пойман. Заседание особой комиссии было прервано, и Мазхар-паша устроил пышный прием, на который пригласил видных горожан Софии — турок, евреев и болгар.
30 декабря комиссия закончила допрос остальных подсудимых. Работа комиссии, состоявшей из высокопоставленных чиновников, протекала сравнительно гладко и с соблюдением буквы закона. На заседаниях не произошло ничего такого, что могло бы возбудить негодование европейских консулов — представителей держав, которые могли лишить «больного Европы» капиталов и других стимулирующих средств. Порта хотела показать, что является хозяином положения и что сама она олицетворяет государство просвещенное, основанное на законе и порядке. В Софии заключенных не пытали, а когда из Константинополя прибыл Али-саиб, их содержание улучшилось. «Надежных» заключенных убрали в их собственные камеры; болгар поселили отдельно, стали выдавать им хлеб и разрешили самим готовить себе еду и стирать[253].
Судя по протоколам суда, приговоры соответствовали уголовному кодексу и не были чрезмерно строгими. Некоторые турки даже считали, что комиссия проявила излишнюю снисходительность и что всех обвиняемых следует без долгих разговоров перевешать. Комиссия потребовала смертного приговора только для Общего, который был найден виновным в подстрекательстве к вооруженному бунту, преднамеренном убийстве, руководстве вооруженной бандой, применении оружия против полиции и краже государственного имущества; во всем этом он признался добровольно, и за каждое из перечисленных преступлений по закону империи полагалась смертная казнь. Для остальных комиссия потребовала тюремное заключение на разные сроки, от пожизненной ссылки в Малую Азию для ведущих членов комитетов, таких, как Марин, Пышков, Петко Милев и хаджи Станю, до трех лет для фигур помельче. Божии, Велчо и Марин, кассир Орханийского комитета, получили по десять лет, а Вутю, сопровождавший Левского в Ловече, — семь лет. Двух обвиняемых, против которых имелись лишь ничем больше не подтвержденные показания Общего, отпустили. Это означает, что если бы каждый арестованный молчал, а не давал показания против остальных, — после чего комиссии оставалось лишь признать их виновными, — то приговоры в целом были бы куда мягче, а многим удалось бы вообще избежать наказания.
Управившись с делами всех остальных, особая комиссия в тревожном любопытстве ожидала появления главного обвиняемого. Что касается него, то суд будет, разумеется, пустой формальностью. В интересах государства его следовало уничтожить; у комиссии имелось достаточно полностью подтвержденных улик, чтобы вынести ему смертный приговор. Но им не терпелось посмотреть на знаменитого Джин-Гиби и увидеть, как он будет себя вести. Для хаджи Иванчо — единственного среди судей — эта перспектива была малоприятной. Он не мог не питать тех же опасений, что и доктор Стамбольский, и с беспокойством ожидал, захочет ли обвиняемый отомстить ему за участие в работе комиссии и не придется ли ему на глазах у всех сменить судейскую скамью на скамью подсудимых.
В такой атмосфере напряженного ожидания комиссия собралась в здании конака 5 января 1873 года. Сидевшие за столом судьи, одетые в расшитые золотом и украшенные орденами мундиры, являли собой великолепное зрелище. Они ждали обвиняемого. О его появлении возвестил звон цепей. Потом в зал заседаний, слегка прихрамывая, вошел человек. Все глаза устремились на него. Впервые и судьи, и те, кто присутствовал на суде, увидели во плоти человека, известного им лишь по документам полиции и фотографиям. Светлые волосы скрывала повязка, но голову он держал прямо, проницательный взгляд голубых глаз был омрачен болью и усталостью, но в нем не было ни страха, ни мольбы. На бледном лице лежали тени истощения и бессонницы, но выражение его было спокойно и холодно. Длинная шинель, наброшенная на плечи, скрывала стройную фигуру, но ни порванная одежда, ни кандалы не умаляли его достоинства. Он вошел не как пленник, но как повелитель, гордо, спокойно и неторопливо, и с презрительным безразличием оглядел судей.